Зачем писать? Авторская коллекция избранных эссе и бесед - Филип Рот

type="note">[130]. Восемь рисунков, вдохновленных романом «Грудь», стали просто спонтанной реакцией на понравившееся ему литературное произведение. Эти рисунки не имели никакой иной цели, кроме как позабавить меня, – и цель была достигнута!

С моей точки зрения, его карикатурные изображения тучной груди, в которую необъяснимым образом превратился профессор Кепеш, – несчастный Кепеш в виде одинокой молочной железы, которая пытается установить контакт с внешним миром посредством соска, неявно соединившего в себе свойства бессловесного разбухшего пениса и любопытного носа, – смогли выразить острое одиночество Кепеша, оказавшегося в унизительном состоянии, и в то же самое время саркастически передали весь комизм попыток Кепеша разобраться в постигшем его жутком превращении. Хотя эти картинки для Филипа были не более чем приятным развлечением, его склонность к сатирическому высмеиванию личных невзгод (тот же прием снижения романтичной жалости к себе поражает нас в «Записках сумасшедшего» и «Носе» Гоголя) столь же мощно проявляется в образах этих карикатур, как и в тех его полотнах, где его собственные пагубные привычки и напрасные попытки исправиться эпически представлены бутылками виски, и сигаретными окурками, и замученными бессонницей неудачниками. Возможно, он просто забавлялся, но смысл его забав был в выборе особой перспективы, с помощью которой он у себя в студии стремился вывернуть наизнанку свою биографию художника и изобразить, без риторических экивоков, тревожность своего реального существования как человека. Так совпало, что Филип, который умер в 1980 году в возрасте шестидесяти шести лет, изображает себя в последних картинах человеком, претерпевшим гротескное превращение – не в мыслящую отторгнутую половую железу, но в циклопически раздувшуюся звероподобную голову, отрезанную от тела и лишенную признаков пола.

Перечитывая Сола Беллоу

Опубликовано в New Yorker 9 октября 2000

«Приключения Оги Марча» (1953)

Превращение писателя, опубликовавшего «Между небом и землей» в 1944 году и «Жертву» в 1947 году, в автора «Приключений Оги Марча», вышедших в 1953‐м, носит революционный характер. Беллоу ниспровергает всё: композиционные приемы, укорененные в повествовательных принципах гармонии и порядка, романный этос, восходящий к «Процессу» Кафки и «Двойнику» и «Вечному мужу» Достоевского, как и нравственную перспективу, которая едва ли продиктована увлеченностью яркими моментами, многоцветьем и многообразием существования. В «Оги Марче» грандиозное, упрямое и ничем не скованное представление о романе и романном мире выламывается из всех самоограничений, все композиционные принципы писателя-новичка отброшены, и подобно Пятижильному в «Оги Марче», писатель тоже «знал толк в изобилии». Неизбывная угроза, которая сформировала мировоззрение героя и романное действие в «Жертве» и «Между небом и землей», тут исчезает, а скрытая агрессия, которую олицетворяла Аса Левенталь в «Жертве», и скованная воля, которую олицетворял Иосиф в «Между небом и землей», проявляются тут в виде ненасытного желания. Тут есть нарциссическое упоение жизнью во всех ее гибридных формах, которое движет Оги Марчем, и есть неистощимая страсть к изобилию ярких подробностей, которая движет пером Сола Беллоу.

Масштаб драматически укрупняется: мир расширяется, и все населяющие его монументальные, ошеломительные, честолюбивые, энергичные люди не так‐то легко позволят, говоря словами Оги, затоптать себя в суматохе борьбы за выживание. Замысловатый пейзаж физического существования и стремления влиятельных персонажей к власти делают «характер» во всех его проявлениях – особенно в его способности оставлять неизгладимое впечатление о себе – уже не аспектом романа, но его основной темой.

Вспомним Эйнхорна в борделе, Теа с орлом, Дингбата на ринге или Саймона, грубо великолепного в доме Магнусов и свирепого драчуна на складе. От Чикаго до Мексики, в среднеатлантические штаты и обратно, все эти места для Оги – как Бробдингнег для Гулливера, наблюдаемый, однако, не ядовитым злым Свифтом, а выписывающим словесные картины Иеронимом Босхом, американским Босхом, неморализирующим оптимистичным Босхом, который даже в невероятной скользкости созданных им существ, в их колоссальной жуликоватости, двуличии и интриганстве обнаруживает восхитительные приметы человечности. Интриги человечества больше не возбуждают в герое Беллоу параноидальный страх, но заряжают его энергией. Детально переданная поверхность, многомерная благодаря противоречиям и двусмысленностям, перестает вызывать испуганное оцепенение; наоборот, «неоднозначная природа» окружающего мира укрепляет дух. Многогранность – это здорово!

Разбухшие от обилия слов предложения возникали в американской прозе и раньше, особенно у Мелвилла и Фолкнера, но не такие, как в «Оги Марче»; они поражают меня не только обретенной свободой выражения – когда писателя влечет просто тяга к свободе выражения, она может легко обернуться пустопорожней цветистостью стиля, как у некоторых имитаторов прозы «Оги Марча». Я же читаю раскрепощенную прозу Беллоу как синтаксическую демонстрацию крупного крепкого «я» Оги, внимательного «я», непоседливого и развивающегося, всегда находящегося в движении, то закаляемого чужой энергией, то избегающего ее. В книге есть фразы, чья искрометность, чей глубинный поток живучести заставляют тебя ощутить изобилие происходящих событий; это драматический, эксгибиционистский клубок прозы, в котором проявляется динамика жизни, да еще остается место для умствований. Это голос, который больше не встречает сопротивления, голос, исполненный рассудочности, но также сопричастный тайнам чувств. Это голос неукротимый, но в то же время и умный, звучащий на полную мощь и вместе с тем всегда достаточно мудрый, чтобы вынести осмотрительную оценку.

Глава 16 «Оги Марча» – о попытке, предпринятой Теа Феншель, волевой возлюбленной Оги, выдрессировать своего орла Калигулу ловить ящериц в окрестностях Акатлы в центральной Мексике. Это глава необычайной силы, шестнадцать дерзких страниц о несомненно человеческом приключении, чья мистическая аура (и одновременно комедия) сопоставима с величайшими эпизодами у Фолкнера – в «Медведе», в «Пестрых лошадках», в «Когда я умирала» и особенно в «Диких пальмах», где человеческая решимость противостоит природной дикости и необузданности. Схватка между Калигулой и Теа (за тело и душу орла), изумительно точные пассажи, описывающие орла, воспаряющего, чтобы порадовать свою красивую и жестокую дрессировщицу, но так жестоко ее разочаровывающего, передают выкристаллизовывающееся представление о воле к власти и доминированию, что является центральной темой почти в каждом из приключений Оги. «По правде говоря, – заявляет Оги ближе к концу книги, – я хороший, и я устал от всех этих крупных личностей, творцов судьбы с могучим мозгом, ото всех этих доморощенных Макиавелли и хитроумных злодеев, больших шишек и обманщиков, абсолютистов».

На запоминающейся первой странице книги, во второй же фразе, Оги цитирует Гераклита: характер человека создает его судьбу. Но разве «Приключения Оги Марча» не подразумевают прямо противоположное, а именно, что на судьбу человека (по крайней мере этого человека, уроженца Чикаго Оги) влияют характеры других людей?

Беллоу как‐то сказал мне, что «где‐то в моей еврейской и иммигрантской крови встречаются явные следы сомнения, а был ли я вправе заняться писательским ремеслом». Он дал понять, что, хотя бы отчасти, это сомнение вспыхивало в его душе, потому что «наш истеблишмент белых англосаксов-протестантов, представленный по преимуществу профессорами с гарвардским образованием», считал сына иммигрантов-евреев неспособным писать книги на английском языке. Эти ребята приводили его в бешенство.

Вероятно, этот драгоценный дар уместного бешенства и спровоцировал его начать свою третью книгу не словами «Я еврей, сын иммигрантов», но прямо заявить, без извинений, без пафоса: «Я