Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

— Держишь? — спросил он.

— Держу.

— Ты сможешь выстрелить в человека?

— Смогу.

— Когда они поймут, что у тебя есть оружие, они тебя не тронут. А я тем временем приведу наших Мы их должны взять живыми…

— Да.

— Крепко держишь?

— Да… ах!..

Наташа не знала веса револьвера, когда пальцы Лабрюйера отпустили ствол — ее пальцы не удержали рукоять. Оружие упало в коридор между наружной и внутренней стеной.

— Ч-черт… — прошипел Лабрюйер.

— Прости… Видишь — не судьба. На все воля Божья. Я слишком нагрешила…

— Ничего. До берега меньше версты. Я добегу. У меня есть спички, есть нож, сделаю факел — мы так и условились, что у меня будет факел. Жди меня. Я добегу…

— Я люблю тебя. Рцы слово твердо!

Она добавила эти слова, как будто печать положила, приплавила объяснение горячим металлом к живому телу.

— И я, — ответил Лабрюйер и побежал.

Что такое верста? Днем — раз плюнуть. Расстояние от «Рижской фотографии господина Лабрюйера» до цирка. И сам не заметишь, как пройдешь. Но была ночь, был лес с тропами, которые петляли, словно их проложила большая и нетрезвая змея, и совершенно не было времени. В любую минуту за Наташей могли прийти.

Он начал бег медленно, потом понял, что лучше сперва выложиться и одолеть как можно больше расстояния с максимальной скоростью, а дальше — как получится. Но у него было короткое дыхание, он сам это знал. Даже к доктору ходил, и тот объяснил, что это как-то связано с неправильной работой сердца. Лабрюйер и в молодости старался поменьше бегать, хотя приходилось…

Не одолев и полуверсты, он выдохся, сделал еще с полсотни шагов на чистом упрямстве, споткнулся, упал и скатился в канаву, которую вовремя не высветил луч фонарика.

В канаве было хорошо — лежи и дыши, лежи и дыши…

Нет, сказал себе Лабрюйер, — нет…

Он поднялся, опираясь на палку, выбрался из канавы, пошел дальше, тяжело дыша, что-то подвернулось под ноги, он упал на колени да так и застыл, одервенев.

Нет, сказал он себе, нет, нет…

Дыхание было — как у загнанной лошади.

— Звонче, жаворонка пенье… — на вдохе и выдохе прошептал Лабрюйер. И, опять на коротком вдохе и коротком выдохе: — Ярче, вешние цветы…

Опершись на палку, он встал и пошел — к северу, к берегу, к своим.

Он пел без голоса — слова звучали где-то внутри, их поддерживал аккордами несуществующий оркестр, наружу вырывалось дыхание. И эта музыка непостижимым образом укротила сердце, смирила его неровный галоп, вернула ритм.

Можно было ускорить шаг, можно было опять перейти на бег!

И тут Лабрюйер услышал женский голос. Это даже скорее был детский голос, а пел он старую немецкую песню о голубке.

— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — отчетливо вывел этот трогательный голосок, и тут раздался мужской смех.

— Проснись, голубка, и выйди ко мне! — передразнил мужчина.

Эти двое шли к пустому пороховому складу, понял Лабрюйер, и шли они за узницей. Кто — скорее всего, Штейнбах и Эмма…

Нападать на борца Лабрюйер побоялся — это означало подставить спину под удар Эммы, которая в такую вылазку уж точно взяла с собой оружие. А его револьвер валяется бесполезный между двумя кирпичными стенками…

И полон карман бесполезных патронов.

Бесполезных?..

Лабрюйер затаился, пропустил эту парочку мимо себя и убедился, что парочка прошла не меньше сотни шагов. Тогда он опустился на корточки и зашарил по жухлой траве. Ему нужно было набрать сухих веточек для костра.

Он не сразу догадался подняться на пригорок, где было посуше. Наконец сгреб все, что годилось для костерка, сунул в середину тряпицу, смоченную спиртом из спиртовки, и поджег. Костерок загорелся, и Лабрюйер, укрывшись за другим пригорком, стал кидать в него патроны.

Он не хотел канонады. Ему требовалось несколько выстрелов — как будто в лесу началась перестрелка. Тогда Штейнбах и Эмма поймут, что с Красницким и фрау Бертой что-то стряслось, а свои сообразят, что Леопард ведет неравный бой.

После четырех выстрелов Лабрюйер прислушался. Да, точно — кто-то ломился сквозь кусты. Кто-то стремительный и ловкий, дай, Господи, чтобы — свой! Но если этот человек так быстро примчался — похоже, Лабрюйер подошел к берегу ближе, чем думал, и уже совсем рядом были дюны.

Человек остановился, тишина длилась не менее двух минут. И раздался свист.

Это был художественный свист — незримый исполнитель воспроизвел мелодию «Процессии царей Эллады».

Такое мог сделать только Хорь.

Мелодия прервалась, Лабрюйер высвистел продолжение. И на несколько секунд включил фонарик.

— Где она? — спросил, подбежав, Хорь.

— Ее заперли в кирпичном складе, — не удивившись вопросу, сказал Лабрюйер. — Вон там.

— У кого ключ?

— У Эммы Бауэр или у… Я не понял, кто с ней, Красницкий или Штейнбах, — признался Лабрюйер. — Они пошли за ней, они хотят ее убить, а тело бросить в залив!

— Это я уже знаю!

И Хорь, сунув пальцы в рот, опять засвистел, да как! Соловей-Разбойник помер бы от зависти.

— Я спугнул их. Они могут спрятаться возле склада, и, пока разберутся…

— Вот и прекрасно. Я иду туда. Но… но где ваше оружие, Леопард?

— Нет у меня оружия, только палка.

— Ладно, с этим мы потом разберемся!

Хорь имел право и обязанность разбираться, он в наблюдательном отряде был главный.

— Я с вами, — сказал Лабрюйер. — До склада чуть больше, чем полверсты, я знаю, где он, а вы можете проскочить мимо или оказаться на мушке.

— Тихо… Сюда бегут… Это не наши…

— Ложись, — приказал Лабрюйер.

— Костер…

— Сейчас…

Лабрюйер сгреб, сколько мог захватить руками, сырой листвы — целый пласт, набросил на свой костерок и притопнул сверху. Затем он рухнул за куст рядом с Хорем.

Быстрым шагом прошли мимо два человека.

— Так, все четверо, — прошептал Лабрюйер. — Сейчас они заберут ее…

— Пусть попробуют. Идем.

— А наши?

— Наши — здесь.

Хорь высвистел начало «Процессии царей Эллады», ему отозвались, продолжая мелодию, справа и слева.

— Но почему — это? — удивился Лабрюйер.

— Потому что «Готовы на бой кровавый за свои права»!

Лабрюйер вспомнил, однажды эти строчки пропел Енисеев, треклятый Аякс Саламинский. Но сейчас было не до той

вражды.

— Нельзя позволить им вывести ее, — сказал Лабрюйер. — Тогда она — заложница.

— Верно. Скорее!

И тут снова раздался свист. Незримый свистун очень громко и отчетливо огласил магнусхольмский лес военным сигналом «К атаке!»

— Включайте фонарь — и бежим! — приказал Хорь.