Батареи Магнусхольма - Дарья Плещеева

— Ну так что позволил себе наш друг Штейнбах? — спросил Лабрюйер.

— Я решил поухаживать за фрау Шварцвальд, — признался Краузе. — Она хоть и говорит всем, будто замужем, а никто этого мужа не видел. И она на меня поглядывает!

— А что, ты парень красивый, что ж ей не поглядывать? — Росомаха засмеялся.

— Да, мне девушки это говорили… А она, фрау Шварцвальд, такая, такая…

Лабрюйер кивнул — возможно, фрау Берта, сама того не замечая, пустила в ход все свои уловки обольстительницы. Не могла иначе, когда рядом такой красавчик…

— А он меня чуть ли метлой отогнал! Взял на конюшне метлу… ну что это такое?.. Сказал — эта женщина не для таких, как я. Просто запретил! А кто он такой? Он у нас в чемпионате или предпоследний, или последний!

— Выпейте еще шнапсу, друг мой Ян, — сказал Росомаха. — Она женщина красивая, но для вас стара. Она старуха. Она только Штейнбаху в самый раз, потому что он тоже старик.

— Да, да! — воскликнул Краузе. И потом Лабрюйер с Росомахой насилу от него отделались.

— Вот как это прикажете понимать? — спросил Лабрюйер. — Он единственный из всех борцов заслуживает прозвища «Бычок». Значит, его ко мне подослали? Но что хотели этим сообщить?

— Он не похож на душителя, — заметил Росомаха.

— Не похож. Но если он — «Бычок», то всего можно ожидать. Я, кажется, напрасно выпил вторую стопку шнапса…

— Может, тебе прилечь? — спросил Росомаха. — У тебя вид — как будто ты три дня не спал. Там, помнишь, Барсук себе ложе оборудовал. Он сейчас на лесопилке, возит доски в лес — для строительства. Так что приляжешь в углу, а если что случится — я тебя подниму.

— Это мудрое решение.

Вернувшись в фотографическое заведение, Лабрюйер пробрался в угол за рулонами с задниками, разулся — и улетел…

Длился этот полет часа два, Лабрюйер проснулся сам, ощущая легкость и бодрость во всех членах. Он бы даже назвал это состояние молодостью. Но вот брюки помялись неимоверно.

Лабрюйер выглянул в салон. Там было пусто. Ян читал книжку. И в самом деле — кто в такую промозглую погоду вздумает запечатлеть свою физиономию?

Просмотрев конторскую книгу, Лабрюйер вздумал прогуляться. Вряд ли кто из приличных знакомых шастает сейчас по улицам и увидит его мятые штаны. Где-то в углу стоял нарочно для таких случаев приобретенный зонтик.

Он дошел до Александро-Невской церкви, вздумал было зайти, уже зонт сложил, уже перекрестился на наддверный образ, но посреди Александровской отчаянно затрезвонил трамвай, прогоняя с рельсов какого-то растяпу, и Лабрюйер невольно повернулся — взглянуть, что там такое. Трамвай прошел, а на противоположной стороне улицы он увидел супругов Красницких. Они откуда-то возвращались в гостиницу, вдвоем под одним зонтом, прижимаясь друг к другу, как юные любовники, и черные локоны задорно торчали из-под модной дамской шляпки-«корзинки», прикрывавшей пол-лица. Лабрюйеру даже показалось, что он слышит беззаботный смех счастливой женщины.

Он повернулся и пошел обратно — не пошел даже, потащился, глядя издали на эту пару. Так и вернулся в фотографическое заведение.

Хорь в образе «фрейлен Каролины» и Росомаха устраивали на помосте очередной пейзаж с рыцарским замком на заднике и готическим креслом посередке. К креслу они хотели приспособить драпировку.

— Это будет в старинном вкусе, душка, — говорил Хорь Росомахе. — Еще нужна маленькая скамеечка…

Тут дверь фотографии распахнулась и ворвалась госпожа Красницкая — без пальто, непричесанная, с безумными глазами. Она явно перебежала улицу перед конской мордой и летящим со скоростью сорок верст в час автомобилем.

А за ней вбежал господин Красницкий.

Прошло не более полутора секунд, прежде чем он схватил ее за плечо. Но она успела просигналить, глядя в глаза Лабрюйеру: сперва большой палец вверх, потом растопыренные пальцы обеих рук, опять большой палец, указательный — к уголку рта, два указательных — к ноздрям, опять один — к уху…

Красницкий не видел этих тайных знаков, а Лабрюйер видел — и вытаращил глаза.

— Извините, господа! — крикнул Красницкий. — Моя супруга больна, нервное расстройство! Я сейчас уведу ее.

Он буквально выволок супругу из фотографии. А Лабрюйер так и остался стоять, окаменев в дурацкой позе, почему-то с растопыренными руками.

— Что это было, Леопард? — тихо спросил Росомаха. — Кто из нас всех взбесился?

— Я не знаю.

— Она вам какие-то знаки подавала! — воскликнул Хорь. — Как это прикажете понимать?

Лабрюйер задумался, припоминая.

— Это же «немая азбука»! — вдруг догадался Росомаха. — У меня сестрица с подружками этак в окошко переговаривалась, когда мать гулять не пускала.

— Да, «немая азбука», — согласился еще не пришедший в себя Лабрюйер. — У гимназисток была в ходу…

— Вы, кажется, не гимназистка, — заметил Хорь. — С чего эта дама посылает вам тайные сообщения?

— Я не знаю.

— Да что это с вами? Ничего не знаете!..

— Хорь! — предостерегающе окликнул Росомаха. — Что Горностай говорил?

— Горностай этих сигналов не видел, а то бы много чего сказал…

Задребезжал телефонный аппарат.

— Господин Гроссмайстер, вас просят, — сказал Ян.

Лабрюйер подошел к аппарату.

— Ну, как? — спросил он.

— Заговорил! — весело ответил Линдер. — Утверждает, что чист, как дитя в материнской утробе, а во всю эту историю его втянул товарищ. Тот, которому шею свернули. Товарища он дважды, не подумав, назвал «Бычком», ну а я поправлять не стал.

— «Бычок»! — воскликнул Лабрюйер. — Ну, значит, одним подлецом меньше.

Подошел Хорь.

— Леопард, мне срочно нужен аппарат, — сказал он строго.

— Да погодите вы… Что он еще сказал?

— Он сказал, что старика убил «Бычок», а он тут ни при чем, его и близко не было. Что у «Бычка» был отличный нож… штык-нож, так он сказал…

— Погоди, Линдер, вот тут уже начинается вранье. Проверить-то мы не можем!

— Он еще говорит, что все дело в каком-то ребенке. Он хочет рассказать о ребенке. Ты понимаешь, о чем речь?

— Нет. Но ты попробуй узнать.

— Я еще с ним поговорю. И дам тебе знать.

— Хорошо.

Пустив Хоря к аппарату, Лабрюйер поманил Росомаху.

— Ты понимаешь? Если Краузе — не «Бычок», то, то…

— Погоди ты с умопостроениями. Объясни сперва, что означала эта тарабарщина.

Росомаха изобразил пальцами выкрутасы.

— Сейчас… — Лабрюйер принялся вспоминать «немую азбуку», которую показывала госпожа Ливанова. В этой азбуке была своя логика, только одна буква, кажется, оказалась вне логики, и это он сразу отметил — там, на лавочке, над каналом…