Москва – Испания – Колыма. Из жизни радиста и зэка - Лев Хургес

Надо сказать, что снимки у нас сразу же начали получаться отличные, ведь, не доверяя своему глазу, я приобрел фотоэкспонометр «Электро-Бэви», и потому мы почти никогда не ошибались с выдержками при фотографировании.

Василий Иванович одобрил наше увлечение (еще бы, вместо того чтобы шататься по всяким сомнительным местам, мы все вечера просиживали в фотолаборатории, проявляя пленки и печатая снимки). Чтобы запечатлеть свои физиономии, мы с Васей обычно обменивались аппаратами, он работал моим «Контаксом» и фотографировал на всевозможных фонах меня, я то же самое делал его камерой. Фотографировались мы на линкоре «Хаиме Примейро», на зенитной батарее, но большей частью дома, в своей усадьбе, а также в многочисленных поездках.

Особенно удачно у меня получился снимок на линкоре: Вася щелкнул нас с Сашей Лабудиным около башни орудий главного калибра так, что мы находились между открытыми жерлами 12-дюймовых орудий, а сами пушки, сужаясь, уходили назад. К сожалению, все мои снимки хоть и не пропали, но достать их сейчас я не могу и не думаю, чтобы это удалось в обозримом будущем. Сохранилась и подаренная мне в 1958 году Н. П. Анниным фотография нас обоих в гостиной нашего дома в Альмерии.

Чтобы наш фотографический раж не проходил зря, Киселев дал нам задание сфотографировать все шоссейные мосты в нашей округе. Памятуя, что у нас в Союзе подобная любознательность могла закончиться знакомством с весьма компетентными органами, я запасся специальным удостоверением, которое мне выдали в штабе. Мне пришлось долго доказывать необходимость такого документа, но, как мне кажется, там этого так и не поняли и, пожалуй, были вполне правы, потому что, хотя мы с Васей сфотографировали все мосты в нашей округе (поставив каждый раз для масштаба на мост нашего шофера), но ни разу бдительные стражи мостов, которые при этом присутствовали, не спросили у нас никаких документов.

Фотографии получались отличными. Сперва мы для гарантии делали по два-три одинаковых кадра, а впоследствии настолько обнаглели, что обходились одним, и надо сказать, что за все время делать повторный снимок нам не пришлось ни разу.

Весна все больше вступала в свои права. В связи с потеплением фашисты активизировались на центральном и других, более северных, фронтах, а нас совсем оставили в покое. Командование полагало, что наш участок может сыграть роль в некоторой степени «оттяжного пластыря», и решило провести у нас несколько небольших тактических наступлений, с целью оттяжки фашистских сил с других фронтов, где складывалось тяжелое положение.

С этой целью к нам временно перебросили одну интербригаду, под командованием генерала Гомеца[145]. По прибытии на наш участок ее штаб разместился в небольшой рыбацкой деревушке на побережье Средиземного моря (южнее Альмерии) – Аква-Дульсия (Сладкая вода) – километрах в двадцать от Альмерии. Поскольку бригадой командовал генерал, то Киселев как младший по званию должен был первым к нему приехать и представиться, а заодно и поговорить о координации действий наших сил.

Я в то время уже довольно бойко болтал по-испански, правда с грамматическими ошибками, но словарный запас мой, особенно в военной терминологии, был достаточно велик, и испанцы меня более-менее сносно понимали. Не помню почему, но для беседы с генералом Гомецем Василий Иванович, познания которого в испанском языке так и ограничились ненавистными ему словами «маньяна» («завтра») и «муй дефисиль» («очень трудно»), взял меня с собой в качестве переводчика.

Приехали в Аква-Дульсию. Генерал нас очень любезно встретил и пригласил в свой кабинет. Надо сказать, что, несмотря на свою фамилию – Гомец, он мало напоминал испанца: высокого роста, могучего телосложения, с рыжеватыми волосами и белесыми бровями, он больше смахивал на скандинава или немца. Когда сели беседовать, оказалось, что «испанский» генерал Гомец по-испански объясняется еще хуже, чем я. Если с испанцами у меня разговор еще кое-как получался, то здесь я потерпел полное фиаско: какое слово я знаю – он не знает, и наоборот. Из разговора явно ничего не получается. Попробовали французский – тут я явно швах. Спрашиваю: «Шпрехен зи дойч?» («Говорите ли вы по-немецки?»). Генерал сразу же оживает: «О я! Дас ист майн муттершпрах!» («О да! Это мой родной язык!»).

Ну, думаю, уж на муттершпрахе я уж как-нибудь сумею объясниться, ведь еврейский жаргон, который я более-менее прилично знаю, – это почти немецкий. Но если по-русски я говорю совершенно без всякого акцента, то когда перехожу на немецкий, у меня появляется сильнейший еврейский акцент. После первых моих фраз «на немецком» генерал меня перебил: «Зайен зи юде?» («Вы еврей?»). Получив утвердительный ответ, он сразу же перешел на идиш. Оказалось, что генерал не испанец и не немец, а голландский еврей.

После выяснения этого обстоятельства мы с ним довольно бойко заговорили на идиш, который и в Голландии оказался весьма похожим на еврейский жаргон в России. По окончании беседы, выходя из кабинета, Киселев спросил у меня, на каком это языке мы говорили с генералом. В том, что это был не испанский, он разобрался, а узнав, что это был еврейский, то ли удивленно, то ли восхищенно заметил: «Ну уж эти жиды, куда только не пролезут, даже в испанские генералы!».

Надо сказать, что Василий Иванович страдал многими грехами, но в национализме, а тем более в антисемитизме, обвинить его было никак нельзя. За все время нашей совместной работы ни по отношению к Маше Левиной, ни по отношению ко мне я ни разу не наблюдал у него ни малейшего намека на недоброжелательность на национальной почве.

После беседы генерал пригласил нас пообедать. Обед прошел в дружеской обстановке. Я сидел рядом с адъютантом генерала, который оказался эмигрантом из России, откуда его вывезли еще мальчиком. По национальности тоже еврей, он вполне прилично говорил по-русски.

Эту интербригаду к нам, конечно, не зря перебазировали, намечалась довольно серьезная наступательная операция, в результате которой мы должны были оттяпать у фашистов довольно большой кусок побережья Средиземного моря, а так как они не любили отдавать обратно единожды занятую ими территорию, то было основание полагать, что для контрнаступления они снимут часть своих сил с других фронтов, чем облегчат положение наших войск на тех участках.

В нашем наступлении должен был принять участие и наш линкор «Хайме Примейро». Всю мощь своей артиллерии он должен был обрушить на крепко обороняемые фашистами участки побережья, что значительно облегчило бы задачу нашим войскам. На помощь нам должны были выделить и самолеты-бомбардировщики, чтобы бомбить участки фронта, недоступные артиллерии линкора. Самое главное в этой операции – внезапность и четкая координация взаимодействия наземных сил, артиллерии линкора и авиации. Для этой цели в моих руках была сосредоточена радиосвязь со штабом пехоты, авиацией и линкором. По радиосигналу «пахара»[146] вылетает на бомбежку заранее указанных целей авиация и начинает обстрел побережья линкор.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});