Философские обители - Фулканелли

Впрочем, этот символический язык без труда воспринимался и у нас; ведь он полностью соответствовал аллегорическому духу пятнадцатого столетия. Чтобы отдать себе в этом отчёт, достаточно вспомнить Роман о Розе и всю ту литературу, для которой он послужил эталоном. Художники-миниатюристы обильно иллюстрировали эти произведения, и французское искусство знало аллегорические изображения не только Естества, Любовных утех и Лицемерия, но и Добродетелей, хотя во Франции эта тема использовалась не так часто, как в Италии».

Не отрицая полностью итальянского влияния на великолепные фигуры усыпальницы кармелитов, Поль Витри указывает на новый, собственно французский колорит, который Мишель Коломб придал итальянским элементам, привнесённым Жаном Перреалем. «Даже если Перреаль и Коломб заимствовали исходную идею у создателей итальянских гробниц, — пишет наш автор, — они внесли в разработку темы основных Добродетелей своё». Так, «вместо двух чаш, с которыми Умеренность, как правило, изображали итальянцы, у Коломба она держит часы и узду. Храбрость в кольчуге и шлеме держит вместо колонны башню — что-то вроде донжона с бойницами, откуда она с силой выхватывает сопротивляющегося дракона. Мы не встречали ничего подобного ни в Риме, ни во Флоренции, ни в Милане, ни в Комо (на южных воротах собора)».

Нетрудно распознать в Нантском надгробном памятнике, чтó сделал Перреаль и чтó Коломб, труднее определить, до каких пределов распространялось личное влияние и воля заказчицы. Нельзя поверить, будто за те пять лет, пока создавалось столь дорогое её сердцу произведение искусства, она никак их не проявляла. Знала ли королева Анна, которую народ, в простодушии своём привязанный к своей обаятельной правительнице, звал «доброй герцогиней в деревянных башмаках», об эзотерическом смысле фигур на усыпальнице, воздвигнутой в честь её родителей? На этот вопрос мы скорее ответили бы положительно. Биографы утверждают, что королева Анна была очень образованной женщиной, наделённой живым умом и замечательной прозорливостью. Она владела большой по тем временам библиотекой. «Я отыскал, — пишет Леру де Ленси[386], — один-единственный документ, касающийся библиотеки, собранной Анной Бретонской (Расходная книга за 1498 г.), согласно которому в этой библиотеке хранились как рукописи, так и печатные книги на латинском, французском, итальянском, греческом и древнееврейском языках». Тысяча сто сорок томов, которые Карл VIII забрал в Неаполе, он передал королеве. Возможно, кое-кто удивится, что в библиотеке королевы встречались труды на греческом и древнееврейском языках, не надо, однако, забывать, что эта незаурядная женщина выучила их оба. По отзывам мы знаем, что она любила общаться с дипломатами, причём говоря на их родных языках, — значит, она знала их много, а также разбиралась в герметической кабале (весёлой науке, gay-sçavoir или двойном ведении, double science). Встречалась ли она с известными учёными своего времени и, в частности, с алхимиками? Сведений на этот счёт у нас нет, хотя трудно объяснить, как на большой камин в гостиной особняка Лальмана попали горностай Анны Бретонской и дикобраз Людовика XII, если они — король и королева — не посещали философскую обитель в Бурже. Как бы то ни было, личное состояние Анны Бретонской было весьма значительным. Почти неисчерпаемый запас её сокровищ составляли ювелирные изделия, золото в слитках, драгоценные камни. С такими богатствами ей легко было проявлять щедрость, молва о которой вскоре пронеслась повсюду. От хронистов мы узнаем, что Анне Бретонской ничего не стоило одарить бриллиантом бедного менестреля, который некоторое время развлекал её своим искусством. Для своей ливреи королева выбрала герметические цвета: чёрный, жёлтый и красный, но после смерти Карла VIII она ограничивалась двумя крайними цветами Делания: чёрным и красным. И наконец она была первой королевой Франции, которая, решительно порвав с обычаем, носила чёрный траур по своему первому супругу, тогда как до неё королевы ходили в таких случаях в белом.

III

Первой из четырёх мы рассмотрим статую Справедливости с её атрибутами: львом, весами, мечом. Кроме эзотерического смысла этих атрибутов, в корне отличающегося от смысла сугубо морального, который обычно с ними связывают, у фигуры, выполненной Мишелем Коломбом, есть и другие приметы, свидетельствующие о тайной стороне этого образа. В анализе подобного рода нельзя пренебречь ни одной деталью, сколь бы незначительной она ни казалось. Так, горностаевая мантия Справедливости оторочена розами и жемчугом. На Справедливости к тому же герцогская корона — можно подумать, что чертами лица статуя походит на Анну Бретонскую. У меча, который она держит в руках, на головке эфеса — солнце, испускающее лучи. И наконец, главная её особенность в том, что она предстаёт перед нами разоблачённой (dévoilée). Пеплум, покрывавший её целиком, соскользнул вниз, к локтям, как бы накладываясь на нижнюю часть мантии. Меч вытащен из кожаных ножен, которые повисли на его железном острие [XXXVII].

XXXVII. Нантский собор. Гробница Франциска II. Справедливость (XVI в.).

Справедливость по сути своей сопряжена с требовательностью, а поиск и обнаружение истины заставляют её являться людям в свете своей правоты, и наполовину спущенное покрывало (voile) должно обнажать тайную сущность второго образа, умело скрытого за очертаниями и атрибутами первого. Этот второй образ — образ Философии.

Во времена Древнего Рима словом peplum (греческое πέπλος или πέπλα) называли вышитое покрывало статуи Минервы, дочери Юпитера, единственной богини, рождение которой было связано с чудом. Легенда гласит, что она в полном боевом вооружении вышла из мозга (elle sortit tout armée du cerveau) отца, главного олимпийского божества, приказавшего Вулкану расколоть ему голову топором. Отсюда её эллинское имя Афина — 'Αθηνά, образованное из частицы ά, выражающей отрицание, и слова τιθήνη (nourrice, mère, кормилица, мать), что означает рождённая без матери. Олицетворение Премудрости (Sagesse) и Ведения (Connaissance), Минерва рассматривается как божественная мысль, созидательница (créatrice), воплощённая в естестве, скрытая в нас и во всём, что нас окружает. Но вернёмся к женскому одеянию, женскому покрывалу (voile de femme, κάλυμμα) — это слово даёт нам другое объяснение символического пеплума. Κάλυμα происходит от καλύπτω (couvrir, envelopper, cacher, покрывать, окутывать, прятать), от которого образовались также κάλύξ (бутон розы, цветок) и Καλυψώ — Калипсоf, имя нимфы, царицы (reine) мифического острова Огигия, который эллины называли 'Ωγύγιος, что близко к 'Ογυγια со значением древний и великийg. Мы пришли, таким образом, к мистической розе, цветку Великого Делания, более известному как философский камень. Теперь становится видна связь между покрывалом и розами или украшавшим меховую одежду жемчугом, так как этот камень называли ещё драгоценной жемчужиной (Margarita pretiosa). «Альциат, — пишет Ноэль, — представляет Справедливость в виде девы в золотой короне, белой тунике и просторном пурпурном одеянии. Взгляд её ласков, и весь облик скромен. На груди у девы богатое украшение — символ её бесценной сущности, а левой ногой она попирает квадратный камень». Двойную природу Магистерия, его краски, высокую ценность кубического камня — основу всей нашей Философии, сокрытой для непосвящённых в образе Справедливости (Justice), лучше не выразить.

Философия наделяет того, кто посвящает себя ей, исследовательским даром. Философия позволяет проникнуть в глубинную суть вещей, она как бы рассекает их мечом, выявляя присутствие spiritus mundi[387], о котором упоминают классические авторы. Центр spiritus mundi — солнце, чьим лучам он обязан своими свойствами и своим движением. Философия также приобщает к пониманию общих законов, правил, ритма и меры, которые соблюдает естество, создавая, развивая и совершенствуя всё, что сотворено (об этом говорят весы). И наконец, благодаря Философии стало возможным приобретать знания через наблюдения, размышление, веру, через изучение письменных источников (поэтому другой её атрибут — книга). Те же самые атрибуты Философии свидетельствуют, кроме всего прочего, об основных стадиях Делания и о необходимости ручной (manuel) работы для Адепта, желающего получить достоверное доказательство того, что его труд опирается на прочную основу. Без практических изысканий, без частых многократных экспериментов легко сбиться с пути, тем более, что даже лучшие книги, повествующие о нашей науке, тщательно таят от непосвящённых её основные принципы и способы их применения, а также сведения об исходных материалах и о продолжительности той или иной операции. Следовательно, если человек претендует на звание Философа, но не желает трудиться (labourer) не покладая рук, боится запачкаться, боится усталости и расходов, он всего лишь тщеславный невежда и наглый обманщик. «Я вряд ли погрешу против истины, — замечает Огюстен Тьерри, — если скажу, что ни наслаждения бренного мира, ни богатства, ни даже здоровье ничего не стоят по сравнению с беззаветной преданностью науке». Деятельность Мудреца нельзя оценивать чисто умозрительными результатами, Адепт добывает доказательства, трудясь у печи, наедине с самим собой, в тиши лаборатории. Адепт не прибегает ни к рекламе, ни к пустому разглагольствованию, его задача заключается во внимательном изучении различных реакций и явлений, в пристальном и упорном наблюдении за ними. Тот, кто поступает иначе, рано или поздно убедится в правоте Соломона, сказавшего (Прит. 21:25): «Алчба ленивца убьёт его, потому что руки его отказываются работать». Настоящего учёного трудности не остановят, он не боится страданий, потому что знает: они — плата за знание. Только страдания дают возможность «разуметь притчу и замысловатую речь, слова мудрецов и загадки их» (Прит. 1:6).