Собрание сочинений. Т. 17. Лурд - Эмиль Золя

Пьер выбрал портрет Бернадетты — большую фотографию, на которой она была изображена на коленях, в черном платье, в шелковой косынке; говорили, что это единственная фотографическая карточка, снятая с натуры. Он поспешил расплатиться, и все трое собрались уходить, но тут в магазин вошла г-жа Мажесте и, вскрикнув от радости, захотела непременно сделать Марии подарок, заявив, что это принесет счастье ее дому.

— Прошу вас, мадемуазель, возьмите чашу для святой воды, выбирайте вот из этих! Святая дева, отметившая вас, отплатит мне сторицей.

Она повысила голос, добилась, что покупатели, набившиеся в магазин, заинтересовались и жадными глазами стали глядеть на девушку. Снова вокруг нее собралась толпа, стали останавливаться и прохожие на улице, когда хозяйка гостиницы вышла на порог и стала делать знаки торговцам, чьи лавки были напротив, возбуждая любопытство всех соседей.

— Пойдем! — повторяла Мария, которую все это крайне смущало.

Но отец снова задержал ее, увидев входившего в магазин священника.

— Господин аббат Дезермуаз!

Это был действительно красавец аббат, в тонкой сутане, надушенный, веселый, с свежевыбритым лицом. Не замечая своего вчерашнего спутника, он быстро подошел к Аполине и отвел ее в сторону. Пьер услышал, как он сказал ей вполголоса:

— Что же вы не принесли мне утром три дюжины четок?

Аполина засмеялась своим воркующим смехом, лукаво посмотрела на аббата снизу вверх и ничего не ответила.

— Это четки для моих маленьких духовных дочерей в Тулузе, я хотел положить их на дно чемодана; к тому же вы обещали мне помочь уложить белье.

Она продолжала смеяться, возбуждая его, искоса поглядывая на него красивыми глазами.

— Теперь я уеду только завтра. Принесите мне их вечером, хорошо? Когда освободитесь… Я живу в конце улицы, у Дюшен, меблированная комната в нижнем этаже… Будьте милой, приходите сами.

Улыбаясь уголками своих ярких губ, она сказала наконец кокетливым тоном, так, что он не мог понять, сдержит она обещание или нет:

— Разумеется, господин аббат, приду.

Их прервали. Г-н де Герсен подошел к аббату, чтобы пожать ему руку. Они тотчас же завели разговор о котловине Гаварни: очаровательная прогулка, чудесные часы, проведенные вместе, они никогда их не забудут. Затем они посмеялись над своими незадачливыми спутниками, добродушными священниками, забавлявшими их своей наивностью. Архитектор напомнил своему новому другу об обещании заинтересовать тулузского миллионера его работами по управлению воздушными шарами.

— Ста тысяч франков в качестве первого аванса будет вполне достаточно, — сказал он.

— Положитесь на меня, — заявил аббат Дезермуаз. — Вы не зря молились святой деве.

Пьер, держа в руках портрет Бернадетты, поразился необычайным сходством Аполины с ясновидящей. То же, несколько крупное, лицо, тот же пухлый рот, то же чудесные глаза; он вспомнил, что г-жа Мажесте уже указывала ему на это удивительное сходство, тем более что Аполина провела в Бартресе детство в такой же бедной семье, пока тетка не взяла ее к себе в давку помощницей. Бернадетта! Аполина! Какое неожиданное перевоплощение через тридцать лет! Эта Аполина с любезными улыбками, бегавшая на свидания, эта девушка, о которой ходили самые недвусмысленные слухи! И вдруг перед его глазами снова встал новый Лурд: извозчики, продавщицы свечей, содержательницы комнат, ловившие на вокзале постояльцев, сотни меблированных домов с укромными квартирками, толпы праздных священников, пылкие сестры милосердия и просто случайные прохожие, являвшиеся сюда, чтобы удовлетворить свои желания. Он видел торгашество, бурно расцветшее благодаря миллионам, которые сыпались дождем, — город, жаждущий наживы, лавки, превращающие улицы в базар, взаимную грызню торговцев, хозяев гостиниц, жадно обирающих паломников, и, наконец, Голубых Сестер, содержательниц табльдота, и преподобных отцов Грота, торгующих своим богом! Какое страшное и грустное зрелище — чистый образ Бернадетты, увлекающий толпы, которые гонятся за иллюзией счастья, притягивающий груды золота и, в конечном счете, ведущий к растлению! Достаточно было пробудить суеверие, как люди повалили сюда толпами, потекли деньги и навсегда развратили этот честный край. Там, где цвела целомудренная лилия, теперь взросла на почве алчности и наслаждений чувственная роза. С той поры, как невинное дитя увидело здесь святую деву, Вифлеем превратился в Содом.

— А? Я вам говорила? — воскликнула г-жа Мажесте, заметив, что Пьер сравнивает ее племянницу с портретом. — Аполина — вылитая Бернадетта.

Девушка подошла с обычной своей любезной улыбкой, польщенная сравнением.

— Посмотрим, посмотрим! — сказал аббат Дезермуаз, живо заинтересовавшись.

Он взял фотографию, сравнил, пришел в восторг.

— Изумительно, те же черты… Я не замечал раньше и прямо-таки восхищен!

— Только, по-моему, — заметила Аполина, — у нее нос был больше моего.

— Конечно, вы красивее, гораздо красивее, это ясно… И все же вас можно принять за сестер! — воскликнул аббат с откровенным восторгом.

Пьер не мог удержаться от улыбки, такими странными ему показались слова аббата. Бедняжка Бернадетта умерла, и у нее не было никакой сестры. Она, не может родиться вновь, таким не место в этом шумном, созданном ею городе.

Наконец Мария ушла под руку с отцом, и было решено, что мужчины зайдут за ней в больницу, чтобы вместе отправиться на вокзал. На улице Марию ожидало с полсотни экзальтированных людей. Ее приветствовали, шли за ней следом; одна женщина сказала своему искалеченному ребенку, которого она несла из Грота, чтобы он коснулся платья чудесно исцеленной.

III

С половины третьего белый поезд, который должен был отправиться из Лурда в три сорок, стоял у второй платформы. Три дня он находился на запасном пути, наглухо закрытый, в том виде, в каком прибыл из Парижа; теперь на переднем и заднем вагонах его висели белые флаги, служившие указанием для паломников, — посадка производилась обычно долго и стоила больших трудов. В этот день отбывали все четырнадцать поездов с паломниками. В десять часов утра отправился зеленый, затем розовый и желтый поезда, а после белого поезда уходили оранжевый, серый и голубой. Персоналу станции предстоял горячий денек, шумный и суетливый, служащие теряли голову.

Но белый поезд возбуждал наибольший интерес и волнение, потому что он увозил доставленных им тяжелобольных; среди них, несомненно, находились избранники святой девы, отмеченные ею для совершения чуда. Под навесом, на широкой платформе длиной в сотню метров, теснилась толпа. Все скамьи были заняты, загромождены багажом и ожидающими паломниками. На одном конце с бою занимали столики в буфете — мужчины пили пиво, женщины заказывали газированный лимонад, а на противоположном конце, перед дверью почтово-пассажирской конторы, санитары очищали место, чтобы обеспечить быструю переноску больных: скоро их должны были привезти. Взад и вперед по широкому перрону ходили растерянные бедняки, суетливые священники, которых было тут множество, любопытные и миролюбивые господа в сюртуках, — невообразимо пестрая разношерстная вереница людей.

Барон Сюир был очень взволнован — не хватало лошадей: неожиданно нахлынувшие туристы наняли все экипажи для экскурсий в Бареж, Котере, Гаварни, а было уже три часа. Наконец, завидев Берто и Жерара, он бросился им навстречу; обегав весь город, они возвратились и утверждали, что все идет превосходно: они раздобыли лошадей, и перевозка больных будет организована в наилучших условиях. Во дворе отряды санитаров уже приготовились и ожидали с носилками и тележками, когда подойдут фургоны, омнибусы и всевозможные экипажи, нанятые для доставки больных на вокзал. У газового фонаря громоздилась гора подушек и тюфяков. Прибыли первые больные, и барон Сюир снова засуетился, а Берто и Жерар поспешили на перрон. Они наблюдали за переноской больных и отдавали приказания среди все усиливающейся суматохи.

Отец Фуркад, прогуливавшийся вдоль поезда под руку с отцом Массиасом, остановился, увидев доктора Бонами.

— Ах, доктор, как я счастлив!.. Отец Массиас — он сейчас уезжает — сообщил мне только что о необыкновенной милости, какой отметила святая дева эту интересную молоденькую девушку, мадемуазель Марию де Герсен. Уж сколько лет мы не видели такого ослепительного чуда. Это необыкновенная удача для всех нас. Это благословение, и оно увенчает наши усилия, озарит, ободрит, обогатит весь христианский мир.

Отец Фуркад сиял от удовольствия, и доктор немедленно изобразил ликование на своем крупном, чисто выбритом, спокойном лице с обычно усталыми глазами.

— Замечательно, замечательно, преподобный отец! Я напишу брошюру, — такого явного исцеления сверхъестественным путем еще никогда не бывало… Да, это наделает много шума!