Конан. Пришествие варвара (сборник) - Роберт Говард

– Где он? – прошептала Октавия.

– Вернулся в ад, туда, откуда выполз, – весело ответил Конан. – Почему ты не уплыла на лодке?

– Я бы не бросила… – начала было она, но осеклась и нахмурилась. – Куда мне плыть? В лапы туранцев? Да и пираты ничуть не лучше их…

– И козаки, – добавил Конан.

– И козаки, – с презрением согласилась немедийка.

Конан восхищался, глядя, как быстро возвращается к ней самообладание. Высокомерие красавицы забавляло его.

– Кажется, в крепости Гори ты думала по-другому, – ухмыльнулся он. – Там ты дарила мне улыбки.

– Думаешь, я заигрывала с тобой? По-твоему, я могу влюбиться в дикаря, жадного до пива и мяса? Нет, Конан. Кокетничая, я выполняла волю своего господина, которого ты только что зарубил.

– Вот оно что! – озадаченно произнес Конан, затем громко рассмеялся. – Как бы то ни было, теперь ты моя. Поцелуй меня, красавица!

– Да как ты смеешь! – возмутилась девушка, но гетман, смеясь, прижал ее к мускулистой груди и жадно пил нектар ее губ до тех пор, пока нежные руки девушки не обвились вокруг его шеи. Потом, пристально глядя в огромные глаза, он спросил:

– Почему бы тебе не предпочесть шатер гетмана вольных людей палатам изнеженной туранской собаки?

Не снимая рук с его плеч, Октавия спросила:

– Хочешь сказать, что твой шатер не уступит дворцу Агхи?

Он со смехом прижал ее к себе.

– Ты убедишься в этом. Я подожгу Хаваризм, чтобы осветить тебе путь в мое жилище.

Час дракона

К небу взвивается знамя со львом, падает в гибельный мрак.С шелестом крыл пролетает дракон, в грозных рожденный ветрах.Груды пробитых, раздавленных тел, блеск исковерканных лат –В поле, где с треском ломалось копье, с лязгом крошился булат.Сон вдруг покинул забытых богов, пыль обвалилась с ресниц,Ощупью мертвые руки нашли выход из горных темниц.Звезды бледнеют, предчувствуя ад; смертные обречены.Час торжества наступает для вас, ночи и страха сыны.

I. Спящий, пробудись!

[14]

Дрогнуло пламя длинных тонких свечей. По стенам заметались черные тени. Всколыхнулись бархатные занавеси, потревоженные неосязаемым дуновением. Четверо мужчин стояли у стола из черного дерева, на котором покоился зеленый нефритовый саркофаг. В четырех воздетых руках горели зловещим сине-зеленым огнем черные свечи. Снаружи была ночь, слышался стон ветра, блуждающего меж голых деревьев.

Напряженная тишина царила в чертоге, лишь тени беззвучно метались по стенам. Четыре пары горящих глаз неотрывно смотрели на саркофаг, на поверхности которого корчились таинственные иероглифы, будто оживая в неверном блеске свечей.

Человек, стоявший в изножье саркофага, склонился над ним и повел свечой, словно пером, чертя в воздухе мистический символ. Затем он вставил свечу в подсвечник черненого золота подле саркофага и, пробормотав некую формулу, недоступную слуху сообщников, опустил широкую белую руку в складки мантии, отороченной мехом. Когда он извлек руку, всем показалось, будто он держит на ладони сгусток живого огня.

Трое других приглушенно ахнули.

– Сердце Аримана! – прошептал темноволосый крепкий мужчина, стоящий у изголовья саркофага.

Державший камень тотчас вскинул руку, призывая всех к тишине.

Где-то далеко тоскливо завыла собака, по ту сторону надежно запертых дверей послышались крадущиеся шаги. Но ни один из четверых не отвел взгляда от крышки саркофага, над которой человек в отделанной горностаями мантии водил в воздухе огромным пламенеющим камнем, вполголоса произнося заклинание. Слова заклинания были древними еще в те времена, когда море сомкнулось над Атлантидой. Сияние камня слепило глаза; никто не понял, что именно произошло, но резная крышка с внезапным грохотом разлетелась на части, раздробленная чудовищной силой, рвущейся изнутри. Четверо мужчин тотчас склонились над саркофагом, с жадностью разглядывая сморщенную, иссохшую мумию. Сквозь истлевшие повязки виднелась бурая кожа, туго натянутая на кости. Руки и ноги мумии походили на ветви мертвого дерева.

– И ты хочешь оживить это? – Коротышка, стоящий по правую руку, сопроводил свои слова коротким язвительным смешком. – Да оно же рассыпется от прикосновения! Мы глуп…

– Тихо! – повелительно прошипел держащий огненную драгоценность.

Его глаза были расширены, на высоком бледном лбу выступил пот. Он наклонился и, не прикасаясь руками, опустил на грудь мумии пламенеющий камень. Потом отступил назад, не сводя с нее напряженного, почти яростного взгляда. Его губы шевелились, беззвучно произнося слова волшебства.

Сияющий камень, мерцая, сверкал на безжизненной, иссохшей груди. Но вот смотревшие изумленно втянули воздух сквозь плотно сжатые зубы. Ибо прямо на глазах у них началось жуткое преображение. Мумия начала расти, наливаться, обретая плоть. Повязки рвались на ней, рассыпаясь коричневой пылью. Распрямлялись усохшие члены. Постепенно светлела бурая кожа…

– О Митра! – прошептал стоящий слева высокий желтоволосый мужчина. – По крайней мере он не был стигийцем! Хотя бы в этом мы не ошиблись.

И вновь воздетый палец, дрожа, призвал к тишине. Собака снаружи больше не выла. Она скулила, словно ей приснился дурной сон; потом стих и скулеж, зато желтоволосый явственно расслышал скрип двери – так, словно с той стороны на нее навалилась неодолимая сила. Он уже начал поворачиваться, протягивая руку к мечу…

– Остановись! – прошипел человек в горностаевой мантии. – Не разрывай цепи! И не подходи к двери, если тебе дорога жизнь!

Пожав плечами, желтоволосый повернулся обратно – и замер, потрясенный увиденным. В нефритовом саркофаге лежал живой человек – высокий, хорошо сложенный, нагой мужчина с белой кожей, темными волосами и бородой. Он лежал неподвижно, открытые глаза были бессмысленны, точно у новорожденного. Камень искрился и пылал у него на груди.

Человек в горностаях слегка пошатнулся, точно сбрасывая с плеч непосильную тяжесть.

– О Иштар! – выдохнул он. – Он в самом деле Ксальтотун! И действительно ожил! Валерий, Амальрик, Тараск! Вы видите? Видите? Вы сомневались во мне, но я справился! Да, нынче мы вплотную приблизились к раскрывшимся вратам преисподней, силы тьмы дышали нам в спину – о, они до последнего следовали за ним. И все-таки мы сделали это! Мы вернули к жизни величайшего из колдунов…

– И несомненно, обрекли свои души на вечную муку, – пробормотал смуглый коротышка Тараск.

Желтоволосый Валерий рассмеялся резким, неприятным смехом:

– Какие муки могут быть горше жизни? Считай, все мы прокляты с колыбели. Да и кто откажется продать свою жалкую душонку за трон?

– В его взгляде нет разума, Ораст, – сказал здоровяк.

– Он только что пробудился, – ответил Ораст. – Разум еще пуст после долгого сна… какое там сна – ведь он был мертв! Мы вызвали его дух из бездны тьмы и забвения. Надо поговорить с ним.

Он наклонился над саркофагом и, вперив взгляд в широко раскрытые темные глаза лежавшего внутри, медленно произнес:

– Пробудись, Ксальтотун!

Губы воскрешенного дрогнули и шевельнулись.

– Ксальтотун? – повторил он неуверенным шепотом, словно ощупывая перед собою дорогу.

– Ты – Ксальтотун! – старательно убеждал Ораст ожившего колдуна. – Ты – Ксальтотун из Пифона, города в Ахероне.

Далекое пламя встрепенулось в темных глазах.

– Я тот, кто был Ксальтотуном, – послышался шепот. – Я мертв.

– Ты – Ксальтотун! – вскричал Ораст. – Ты не мертв более. Ты – жив!

– Я – Ксальтотун, – жутко прошелестело в ответ. – Но я умер. Там, в Стигии, в городе Кеми, в своем доме.

– И отравившие тебя жрецы забальзамировали твое тело, не тронув ни единого органа! – воскликнул Ораст. – Велико было их черное искусство, но теперь ты снова живешь! Сердце Аримана вернуло тебе жизнь, возвратив твой дух из пустых пространств вечности.

– Сердце Аримана! – Огонек воспоминания разгорелся ярче. – Варвары похитили у меня…

– Память возвращается к нему, – пробормотал Ораст. – Поднимите его из саркофага!

Остальные повиновались после некоторого колебания. Нехотя прикоснулись они к ими же воссозданному человеку. Их пальцы ощутили твердую, мускулистую плоть, пышущую полнокровной жизнью, но легче от этого никому почему-то не стало. И все-таки они усадили древнего колдуна. Ораст же обрядил его в темно-фиолетовую мантию, усыпанную золотыми звездами и полумесяцами, а потом повязал ему на голову златотканую ленту, перехватив волнистые черные пряди, падающие на плечи. Оживший не воспротивился ни словом, ни жестом; дал усадить себя в высокое кресло, напоминавшее трон, с высокой спинкой черного дерева, серебряными подлокотниками и ножками в виде когтистых позолоченных лап. Он сидел неподвижно, лишь в темных глазах медленно разгорался разбуженный разум. Казалось, два затонувших светоча всплывали со дна бездонных колодцев, наполняя странным свечением полонившую их тьму.