Вожди белых армий - В. Черкасов-Георгиевский

Атамана Шкуро после того, как его выкинуло разрывом снаряда в Гвоздевке из машины, постоянно тошнит и прижимают сильные головокружения, не переставая болит нога, изувеченная взрывом в доме священника. Но как всегда и сейчас его небольшого роста атлетическую фигуру скрадывает гордая посадка на коне. Генерал крутит свой длинный желтый ус, глядя на дымный, ощерившийся пушками, «колючкой», пулеметами Воронеж, под которым уже легли десятки кубанцев. Обветренное докрасна лицо Шкуро под низко надвинутой волчьей папахой вдруг искажается, он нечленораздельно кричит. Приказ атаки глушится сплошным ревом и разрывами снарядов, но шкуровцам этого то ли крика, то ли волчьего воя достаточно. Шашки наголо!

Эскадроны бешеным карьером срываются на Воронеж. Сплошной свинцовый дождь встречает их над проволокой окопов, казаки рубят ее шашками… Они вылетают мертвыми из седел, рубят, перескакивают смертоносный частокол, от ужаса перед которым заливисто ржут кони… Всадники падают и рубят…

Стена казаков, словно наотмашь крестящих свою смерть, потрясает. Красные выскакивают из окопов, бегут назад к городу. И по их следам с ревом стелется беспощадная шкуровская конница.

Вокзал, с которого бросились удирать и бронепоезда, кубанцы взяли сходу. Ожесточенно драться пришлось в уличных боях.

В Воронеже казаки захватили 13 тысяч пленных, 35 орудий, "бесчисленные обозы и громадные склады". Они увидели, как расправилась с воронежцами, недавно восторженно встречавшими проходившего рейдом через город Мамонтова, местная ЧК. Шкуро вспоминал:

"Из домов, подвалов и застенков все время вытаскивали все новые и новые, потрясающе изуродованные трупы жертв большевицких палачей. Горе людей, опознавших своих замученных близких, не поддается описанию. Захваченная целиком местная Чрезвычайная комиссия была изрублена пленившими ее казаками. Также пострадали и кое-кто из евреев, подозревавшихся в близости к большевикам.

В народе ходили слухи о чудесах у раки Святого Митрофания Воронежского, совершавшихся при попытке большевиков кощунственно вскрыть святыню. Часовые-красноармейцы неизменно сходили с ума; у дотрагивавшихся до раки отсыхали руки".

Все, вроде бы, сложилось отлично. Полностью железнодорожная линия: «шкуровский» Воронеж — «мамонтовские» Лиски, — перешла в пользование добровольцев. Был самый пик наступления Вооруженных Сил Юга России 1919 года, когда через полмесяца — 17 октября деникинцы, захватив еще и Чернигов, Орел, Севск, возьмут свою крайнюю точку в этом рывке на Москву: Новосиль уже «предмосковской» Тульской губернии… И вот в эти самые лучезарные воронежские дни Белой армии точно так же, как год назад донские казаки, удалившиеся от своих лабазов под Царицын, запричитали кубанцы. Сам кубанский вожак Шкуро засвидетельствовал:

"В городе начала ощущаться некоторая деморализация казаков. До них стали доходить с Кубани неясные слухи о разногласиях между Кубанским народным представительством и Главным Командованием.

— Мы воюем одни, — заявляли казаки. — Говорили нам, что вся Россия встанет, тогда мы отгоним большевиков, а вот мужики не идут, одни мы страдаем. Многие из нас уже побиты. Где новые корпуса, которые обещали? Все те же корниловцы, марковцы, дроздовцы да мы, казаки.

— Вот Рада за нас заступается, да Деникин ее за то не жалует. Не можем мы одни одолеть всю красную нечисть. Скоро нас всех побьют, тогда опять большевики Кубань завоюют…

Казаки стали стремиться на родину под разными предлогами. Все, кто имел право быть эвакуированным по состоянию здоровья и кто раньше оставался добровольно в строю, теперь стремился осуществить свое право… Некоторые казаки дезертировали, уводя с собой коней и приобретенную мародерством добычу. Иные собирались целыми группами и от моего имени требовали себе вагоны, а то и просто захватывали их силой. Из-за отсутствия надлежащего надзора на железных дорогах дезертиры проезжали безнаказанно до Кубани и Терека, никем не тревожимые, и поселялись в станицах, вызывая там зависть одностаничников, сыновья и братья которых продолжали рисковать жизнью на поле брани.

Численный состав корпуса стал стремительно уменьшаться и дошел… до 2,5–3 тысячи шашек".

То же самое, почти один к одному говорил генерал Деникин о донцах, о разбегающемся с добытым барахлом корпусе генерала Мамонтова, окончательно подытоживая результаты его рейда:

"Из 7 тысяч сабель в корпусе осталось едва 2 тысячи. После ряда неудавшихся попыток ослабленный корпус… двинулся в ближний тыл Лисок и тем содействовал левому крылу донцов в овладении этим важным железнодорожным узлом.

Это было единственное следствие набега, отразившееся непосредственно на положении фронта.

Генерал Мамонтов поехал на отдых в Новочеркасск и Ростов, где встречен был восторженными овациями. Ряды корпуса поредели окончательно".

Что донским, что кубанским казакам по большому счету было наплевать на происходящее у «иногородних», "русских" в России, а не у них в станицах и «ридных» куренях некоей страны "Казакии".

* * *

В декабре 1919 года в отступающих ВСЮР Деникин назначил решительного генерала барона П. Н. Врангеля командующим Добровольческой армии, которому должны были подчиняться корпуса Мамонтова и Шкуро.

О ситуации, сложившейся с этими двумя казачьими командирами в связи с красным наступлением на Харьков, Петр Николаевич Врангель так вспоминал в своих мемуарах:

"Добровольцы все еще держались против наседавшего противника, бой шел в предместьях Харькова, и ночью генерал Кутепов предполагал город оставить; раненые и большая часть наиболее ценных грузов были вывезены, однако много ценного имущества, как в городе, так и в составах, оставлялось противнику. От генерала Мамонтова все еще сведений не было.

29-го (ноября — ст. стиля/12 декабря — нов. Стиля. — В.Ч.-Г.) красные вступили в Харьков. Прибывший из Харькова полковник Артифексов восторженно отзывался о доблести добровольческих частей и чрезвычайно хвалил стойкость и распорядительность командира корпуса (генерала Кутепова — В.Ч.-Г.). Вместе с тем он докладывал о возмутительном поведении «шкуринцев» — чинов частей генерала Шкуро, значительное число которых, офицеров и казаков, оказались в Харькове. Вместо того, чтобы в эти трудные дни сражаться со своими частями, они пьянствовали и безобразничали в Харькове, бросая на кутежи бешеные деньги. Сам генерал Шкуро находился на Кубани в отпуске и ожидался в армии со дня на день. Зная хорошо генерала Шкуро, я считал присутствие его в армии вредным и телеграфировал Главнокомандующему:

"Армия разваливается от пьянства и грабежей. Взыскивать с младших не могу, когда старшие начальники подают пример, оставаясь безнаказанными. Прошу отчисления от командования корпусом генерала Шкуро, вконец развратившего свои войска. Генерал Врангель".

О генерале же Мамонтове, части которого тоже и во многом по тем же причинам, что и кубанские, распоясались, Врангель заявил Деникину еще при своем назначении командующим Добровольческой армии 6 декабря:

— Я считаю совершенно необходимым дать мне возможность выбрать своих ближайших помощников. В частности, во главе конницы должен быть поставлен хороший кавалерийский начальник. Пока Конной группой руководит генерал Мамонтов, от конницы ничего требовать нельзя.

Так что, 15 декабря 1919 года генерал К. К. Мамонтов был отрешен от командования возглавляемой им конной группы за "преступное бездействие", а генерал А. Г. Шкуро — от командования корпусом по причинам, указанным Врангелем в телеграмме Деникину.

Как видно из замечаний Шкуро по поводу отношения Врангеля к мамонтовскому рейду, Андрей Григорьевич теперь плохо переваривал "непомерно честолюбивого" Врангеля. Насчет же Шкуро, с партизанами которого врангелевцы однажды по-братски делили кров на германском фронте, генерал Врангель тоже стал безапелляционен, возмутившись его поведением еще год назад, что видно из мемуарных «Записок» Петра Николаевича:

"На заседание Краевой Рады прибыл, кроме генерала Покровского и полковника Шкуро, целый ряд офицеров из армии. Несмотря на присутствие в Екатеринодаре ставки как прибывшие, так и проживающие в тылу офицеры вели себя непозволительно распущенно, пьянствовали, безобразничали и сорили деньгами. Особенно непозволительно вел себя полковник Шкуро. Он привез с собой в Екатеринодар дивизион своих партизан, носивший наименование «волчий». В волчьих папахах, с волчьими хвостами на бунчуках, партизаны полковника Шкуро представляли собой не воинскую часть, а типичную вольницу Стеньки Разина. Сплошь и рядом ночью после попойки партизан Шкуро со своими «волками» несся по улицам города, с песнями, гиком и выстрелами.

Возвращаясь как-то вечером в гостиницу, на Красной улице увидел толпу народа. Из открытых окон особняка лился свет, на тротуаре под окнами играли трубачи и плясали казаки. Поодаль стояли, держа коней в поводу, несколько «волков». На мой вопрос, что это значит, я получил ответ, что «гуляет» полковник Шкуро. В войсковой гостинице, где мы стояли, сплошь и рядом происходил самый бесшабашный разгул. Часов в 11–12 вечера являлась ватага подвыпивших офицеров, в общий зал вводились песенники местного гвардейского дивизиона и на глазах публики шел кутеж. Во главе стола сидели обыкновенно генерал Покровский (другой лихой кубанский вожак — В.Ч.-Г.), полковник Шкуро, другие старшие офицеры. Одна из таких попоек под председательством генерала Покровского закончилась трагично. Офицер-конвоец застрелил офицера Татарского дивизиона".