Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей - Константин Воробьёв

3

Между тем дождь как неожиданно хлынул, так неожиданно и перестал, хляби небесные истощились, облака, превратившиеся в пустые шланги и баллоны, начисто смело с неба, и яркое полуденное солнце выпаривало из каменистой почвы туман, который, словно поднимаясь из недр земли, постепенно окутывал белым маревом парк и лагерь. Как только фельдфебель взыскательно осмотрел уложенные ранцы, не найдя ни малейшего повода придраться, в том числе и к шинели и ранцу обер-ефрейтора, которого он невзлюбил с первой же минуты и с которым не прочь был свести счеты, оба приятеля вышли из калитки и, покуривая, прохаживались неторопливо позади палаток, и снова молодой П., всего лишь несколько минут назад потерпевший фиаско, вернулся к прежнему разговору, чтобы изложить пришедший ему в голову новый вариант в надежде, что он внесет в их спор окончательную ясность.

— Отвлечемся от евреев и большевиков, — сказал он, — займемся греческими бандитами или хотя бы их частью, ведь они же не сплошь коммунисты, есть среди них и националистские группы, которые даже иногда взаимодействуют с нами. Греки одной с нами крови, тут не придерешься! Конечно, немало примешалось у них всякой мути, тут тебе и левантинцы, и турки, и сербы, и негры — всего не перечесть. Но ведь они храбро сражались и, честно говоря, задали нам жару, в их крови чувствуется здоровое ядро. Их, верно, обманули, околпачили, ввели в заблуждение, подбили к мятежу, как это было в свое время с многими нашими соплеменниками в Германии. Наверняка там, в горах, имеются и такие, кто считает, что бьется за правое дело, и кому просто невдомек, что он сражается не на той стороне фронта. Разве не так?

Обер-ефрейтор, перекатывавший во рту сигарету, глубоко затянулся, выдохнув носом дым, уронил: «Конечно!» — однако же сопроводив то словцо оговоркой в виде легкого покачивания головой, означавшего, что, конечно, исключения бывают и кто-то из партизан может оказаться субъективно честным человеком, но уж с Эдипом-то его нельзя равнять, на что П. с нескрываемым вызовом ответил:

— А почему бы и нет? — И на сей раз он был так уверен в своей правоте, что короткую паузу, которую З., как всегда, выдержал перед очередной репликой, счел за признание им своего поражения и, заранее торжествуя, со строптивой мятежностью повторил: — А почему бы и нет?

— Да хотя бы потому, — ответил З. в раздумье, — что бандиты в любом случае всего лишь орудие, тогда как Эдип — творческая личность.

— Это как сказать, — отпарировал П. — Эдип тоже был орудием, но только орудием в руках бога.

— Гм-м, — протянул З. и смерил своего юного друга насмешливым взглядом, который не сулил тому ничего хорошего, потом зажмурился, вынул изо рта сигарету и стал обстоятельно сдувать пепел с тлеющего кончика, а затем, облизав губы и слегка отворотясь и глядя вниз, словно речь идет о чем-то маловажном, сказал: — Да, но в таком случае старик Сами Финкельштейн может быть объявлен самим златокудрым Аполлоном. До сих пор он был всего лишь Эдип. Ты что-то зарываешься, ты, право, зарываешься, мой друг! — И он разразился звонким смехом.

П. растерянно на него уставился.

— Как ты не понимаешь, — смилостивился наконец З., — ведь все эти бандиты, вместе взятые, орудие самого сатаны, что, кстати, относится и к Сами Финкельштейну. Если же ты эту банду — целиком, или частично, или хотя бы даже одного из них — приравниваешь к Эдипу, то уж сионских мудрецов возведешь, пожалуй, в сан божества! — И он снова затрясся от смеха, а его смущенный противник поспешил сделать хорошую мину при плохой игре: после минутной растерянности он присоединился к смеху З.

Он заливался смехом, заходился от смеха и тряс головой, всячески давая понять ужимками и жестами, что все эти бредни он гонит прочь.

— Мне определенно вредно думать, — молвил он, успокоившись. Предоставим это лошадям. Давай похороним старого фиванца и не будем больше тревожить его прах! — И он опять преувеличенно громко расхохотался и предложил приятелю по такому случаю основательно промочить горло, запить пережитый страх — у него во фляге, купленной у маркитанта, еще найдется винцо. З. не стал отказываться, и они не спеша побрели в свою клетку. Но, сделав несколько шагов, П., который внезапно притих после своего припадка смеха, вдруг остановился и спросил, закрыв глаза, словно стараясь вызвать перед собой какое-то видение:

— Случалось ли тебе над этим задуматься?

— Над чем? — спросил З.

— Почему, собственно, так много людей против нас?

По всему видно было, что вопрос этот не явился для З. неожиданностью. Ничем не выразив удивления, он тоже замедлил шаг, сделал две-три затяжки, чуть ли не почувствовал, как сигарета зашипела у него на губах, сплюнул, бросил окурок наземь и растер его носком сапога, а потом произнес очень серьезно, с какой-то даже горечью:

— Да, верно, почему столько людей против нас?

— Я этого не понимаю, — горячо подхватил П., — ну просто никак не возьму в толк! Ведь мы же за них воюем, за греков, болгар и сербов, за французов, англичан и американцев, да и за тех же русских, если на то пошло! Мы защищаем их, мы обороняем их свободу, их культуру, их жизнь, самоё их существование против красной чумы; мы кровь свою отдаем, борясь за независимость Европы, терпим холод и голод, валяемся в сырости и грязи, а чем они платят нам за это? Стреляют в нас из засады, минируют дороги, взрывают мосты, поджигают наши бараки. Но почему же, почему, почему? Ну ладно, мы вели против них войну, но уж теперь-то, когда большевизм стучится во врата Европы, им надо бы с нами объединиться, всем, всем, — им надо бы спуститься с гор и, подняв оружие, сказать: «Ведите нас вперед против нашего истинного врага, мы следуем за вами!» С нами должны бы маршировать тысячи легионов, весь мир должен стать под наши знамена священной войны! Все нации должны бы выступить против нашествия этих адских сил, а они вместо того нападают на нас с тылу и стреляют в нас. Но почему же? Я этого не в силах понять! — П. был так взволнован, что у друга пропала охота над ним подшучивать.

— Видишь ли, — сказал обер-ефрейтор, все еще растирая носком окурок, — в мировой истории так уж повелось, что кучка избранных борется и истекает кровью за орды косных тупиц. Взять хотя бы победу горстки рыцарей под командованием Карла Мартелла, или войско Роланда перед Ронсевальским ущельем, или героическое войско Оттона Первого на Лехском поле! А вспомни Крестовые походы — вверх, к Ледовитому океану, и вниз, к Красному морю, — эти поистине метафизические огненные бури чистейшего идеализма, который даже детей призвал к оружию, в то время как сытые почивали, не зная горя. А горсточка отважных пионеров Европы, покорившей Азию и Африку! Вспомни прусских крестьян на окраинах бранденбургских земель, наши погибшие отряды ландскнехтов и жертвы, в одиночестве понесенные Пруссией! Вспомни Фермопилы, где горстка спартанцев сложила головы за Грецию, тогда как вероломные торговые города злорадно потирали руки, оттого что грозная Спарта потерпела такое кровопускание. Сегодня мы стоим на Леонидовом посту, ибо так велит закон!

— Ты абсолютно прав! — воскликнул П. в экстазе. — Конечно, Германия всегда возглавляла борьбу народов, чтобы защитить их и уберечь от гибели, стало быть, и сегодня не может быть иначе! Ведь с тех пор, как на плечи Германии легло прогнившее наследие Рима, мы одновременно и щит, и меч Европы. Мы защитили ее от гуннов, от арабов, турок, Чингисхана, Аттилы и Тамерлана! Мы создали империю, Священную Римскую империю германской нации, сердце Западной Европы! Мы кровью своей напоили и удобрили землю Европы, и нам она обязана всем, что ей довелось пожать! И ныне кто как не мы защищаем от гибели Европу и весь цивилизованный мир! Такова истина! Таково дыхание мировой истории! Это и в самом деле великолепно! — П. был так опьянен собственными словами, что исходный пункт их рассуждения вылетел у него из головы, и только когда мимо лагеря проходил молодой крестьянин-грек и, робко, исподлобья бросив взгляд на клетки, мгновенно исчез в овеянном туманом лесопарке, он вспомнил свой первоначальный вопрос, вызвавший эти потоки красноречия. — Погляди на него, — сказал он. — Погляди: здоровый, сильный, статный парень в расцвете лет, что бы ему не прийти к нам и сказать: дайте мне оружие, я буду вместе с вами бороться с этим проклятым отродьем, вместе мы одолеем их! А ведь он совсем не плох, этот малый, у него крепкие брюки, да и приличная обувь, почему же, почему он не с нами? — И П. схватил приятеля за пуговицу. — А знаешь, кто с нами? — продолжал он с возмущением. — Спекулянты. Капиталисты. Откормленные свиньи, они вместе со своими женами слоняются по афинским кофейням, жрут гусиные гузки и лакают шампанское среди бела дня, между тем как простонародье с голоду валится с ног и дохнет, точно скот! Рыбаки и крестьяне воротят нос, когда мы проходим мимо, тогда как толстопузые аплодируют нам и машут ручкой. Единственно, кто с нами, — это плутократы, которых мы знать не хотим. Разве это не ужасно?