Вальтер Скотт. Собрание сочинений в двадцати томах. Том 4 - Вальтер Скотт

   Всадники, которыми он командовал, стараниями майора Аллана были приведены в сносный вид. Правда, они лишились своего блеска, и позолота их изрядно поблекла, но, выступая, они стали все же гораздо больше походить на подразделение регулярных войск, чем когда возвратились в замок после понесенного поражения.

   Майор Белленден, предоставленный отныне себе самому, разослал повсюду людей — добыть возможно больше съестных припасов, и особенно муки, и узнать о движении неприятеля. Все сведения, которые ему удалось собрать по второму вопросу, свидетельствовали о том, что мятежники предполагают заночевать на поле сражения. Но и они тоже разослали отряды и фуражиров собирать продовольствие, и в великом сомнении и тревоге оказались те, к кому были обращены предписания от имени короля — отправить припасы в замок Тиллитудлем, и от имени независимой церкви — выслать продовольствие в лагерь благочестивых ревнителей истинной веры, поднявшихся за ковенант и стоящих у Драмклога, близ Лоудон-хилла. Те и другие угрожали ослушникам огнем и мечом, так как не могли положиться на религиозное рвение или верноподданническую преданность тех, к кому были обращены эти приказы, и рассчитывать, что они расстанутся со своим добром по собственной воле. Так что несчастный народ метался, не зная, как поступить, и, по правде сказать, нашлось немало таких, кто удовлетворил требования обеих сторон.

   —      В эти трудные времена самый мудрый из нас и тот наделает глупостей, — говорил, обращаясь к дочке, Нийл Блейн, благоразумный хозяин «Приюта». — Но я все-таки постараюсь не терять головы. Дженни, сколько муки у нас в кладовой?

   —      Четыре куля овсяной, два куля ячменной и два куля гороховой, — ответила Дженни.

   —      Так вот, медовая моя, — продолжал Нийл Блейн, тяжко вздыхая, — пусть Болди отвезет гороховую и ячменную муку в лагерь, он виг и пахал у нашей покойной хозяйки; лепешки из мешаной муки как нельзя лучше сгодятся для их болотного брюха. Пусть скажет, что это последняя унция в доме, а если он не захочет соврать (хотя едва ли, ведь это на пользу нашему дому), то пусть подождет, пока Дункан Глен, старый пьянчужка солдат, отвезет овсяную муку в Тиллитудлем и с моим нижайшим почтением передаст миледи и майору Беллендену, что я не оставил себе даже на миску похлебки. И если Дункан ловко обделает это дельце, я поднесу ему стаканчик такого виски, что у него изо рта пойдет голубой огонек.

   —      А что же мы будем есть сами, отец, — спросила Дженни, — если отошлем всю муку, какая только ни есть в кладовой и в ларе?

   —      Уж придется посидеть на пшеничной муке,— сказал Нийл, в тоне которого слышалась покорность печальной необходимости. — Это не такая уж плохая еда, хотя она и не по вкусу настоящим шотландцам и не так идет на пользу желудку, как овсяная, да еще смолотая на ручной мельнице; а вот англичане, те живут главным образом ею; ведь эти пок-пуддинги ничего лучшего и не знают.

   Пока миролюбивые и осторожные старались, подобно Нийлу Блейну, ладить с обоими станами, те, кто более горячо относился к общественным делам (или к интересам своей партии), стали браться за оружие. Роялистов в этих местах насчитывалось немного, но это были люди влиятельные, богатые, землевладельцы старинных родов, которые вместе со своими братьями, кузенами и родичами вплоть до девятого колена, а также слугами, представляли собою своего рода ополчение, способное защищать свои дома-крепости от небольших отрядов повстанцев, отказывать им в поставках и перехватывать продовольствие, направлявшееся в лагерь пресвитериан. Известие, что Тиллитудлем будет защищаться против мятежников, окрылило этих добровольных защитников королевской власти и поддержало их решимость бороться с пресвитерианами, так как они смотрели на замок как на твердыню, где можно будет укрыться, если малая война, которую они готовы были начать, окажется для них непосильною.

   Но города, деревни, фермы и хозяйства мелких крестьян послали к пресвитерианам сильное пополнение. Эти люди больше всего страдали от притеснений, чинимых правительством. Они были оскорблены, раздражены и доведены до отчаяния всякого рода насилиями и жестокостями. Их взгляды и на цель этого страшного восстания и на средства достижения этой цели никоим образом не совпадали, но все же большинство видело в нем как бы двери, отверстые провидением, чтобы добиться давно уже отнятой у них свободы исповедания и сбросить с себя тиранию, давящую одновременно и тело и душу. Вот почему множество этих людей взялось за оружие и, выражаясь языком их времени и их партии, решилось связать свою собственную судьбу с судьбой победителей при Лоудон-хилле.

Глава XXI

                     А н а н и яНе по душе мне парень! Он язычник,А говорит на языке библейском.                     С к о р б ьЖди часа вдохновенья, и правдивымОн станет. А грозить ему напрасно.

                                       «Алхимик»

    Вернемся теперь к Генри Мортону, которого оставили на поле сражения. Он только что съел у костра свою порцию розданной ковенантерам пищи и размышлял, какого пути ему в дальнейшем держаться, как вдруг к нему подошли Берли и тот молодой проповедник, речь которого, вскоре после окончания боя, произвела на слушателей такое сильное впечатление.

    —     Генри Мортон, — сказал резко и отрывисто Белфур, — совет армии ковенанта, полагая, что сын Сайлеса Мортона не может быть ни равнодушным лаодикейцем, ни безразличным к делам веры Галлионом, назначил вас одним из военачальников своего войска с правом голоса в названном выше совете и со всеми правами и полномочиями, подобающими офицеру, который начальствует над христианскими воинами.

    —     Мистер Белфур, — не задумываясь, ответил Мортон, — я польщен этим знаком доверия; не удивительно, что естественное возмущение теми насилиями, которым подвергается моя родина, не говоря уж об испытанных лично мною, вызывает во мне желание обнажить шпагу за свободу и независимость совести. Но должен вам сказать наперед: прежде чем принять этот пост, я хочу знать, какие цели вы себе ставите.

    —     Неужели вы можете сомневаться в справедливости наших целей? — ответил на это Берли. — Ведь мы боремся за реформу церкви и государства, за восстановление поруганного святилища, за возвращение рассеянных по всему свету святых страстотерпцев и низложение мужа греха.

    —     Скажу вам со всей откровенностью, мистер Белфур, — отозвался Мортон, — что этот язык, который, как я вижу, так сильно действует на других, для меня нисколько не убедителен. Надо, чтобы вы были об этом осведомлены заранее. (Тут молодой проповедник тяжко вздохнул.) Мои слова вам, сударь, не по душе, но это, может быть, оттого, что вы не выслушали меня до конца. Я уважаю писание не менее глубоко, чем вы или любой другой христианин. Я взираю на книги завета со смиренной надеждой извлечь из них правила поведения и закон, следуя которому я мог бы спасти мою душу. Но я хочу отыскать его, поняв общий смысл писания, дух, которым оно проникнуто, а не выхватывая оттуда отдельные места или прилагая цитаты из библии к обстоятельствам и событиям, нередко имеющим к ним весьма отдаленное отношение.

   Молодой проповедник, казалось, был возмущен и потрясен до глубины души этим заявлением Мортона и собирался, видимо, ответить ему страстной отповедью.

   —      Помолчи, Эфраим! — сказал Берли. — Помни, что он еще младенец в пеленках. Слушай меня, Генри Мортон. Я буду говорить с тобой на мирском языке, пользоваться доводами бренного разума, который все еще продолжает оставаться твоим слепым и несовершенным руководителем. Ради чего готов ты обнажить меч? Не ради того ли, чтобы церковь и государство были преобразованы в соответствии со свободно выраженною волей независимого парламента, чтобы были изданы такие законы, которые раз и навсегда пресекли бы для исполнительной власти возможность проливать кровь, пытать и бросать в тюрьмы инакомыслящих, отнимать их имущество, надругаться над человеческой совестью по своему нечестивому произволу?

   —      Безусловно, — ответил Мортон, — я считаю эти насилия достаточным основанием для войны и буду бороться с ними, пока моя рука в состоянии держать шпагу.

   —      Послушайте... — вмешался Мак-Брайер, — вы подходите к этому делу с непостижимой бесстрастностью. Но моя совесть не позволяет мне прикрашивать и замазывать злодеяния, вопиющие о возмездии гнева господня...

   —      Успокойся, Эфраим! — прервал его Берли.

   —      Не успокоюсь, — упрямо заявил молодой человек. — Разве это не дело господне, на которое я им послан? Разве не кощунство, не эрастианское посягательство на его права, не присвоение его власти, не унижение его имени — ставить короля или парламент на его место, допускать, чтобы они как хозяева распоряжались домом его, чтобы они были как тот, кто прелюбодействует с женою его?