Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов - Евгений Добренко

Истинное призвание Москвы — быть столицей мира: «Факел дружбы на Земле / Зажигается в Кремле». Эта кремлевская мифология начата была, конечно, не Кончаловской. Она лишь следовала традиции, заложенной в одном из первых советских стихотворений для детей — «Прочти и катай в Париж и Китай» Маяковского, в котором были знаменитые строки: «Начинается земля, / как известно, от Кремля». В свою очередь, эта мифология возрождает на новом уровне доктрину «Москва — третий Рим». Пригов остраняет такого рода идеологические декларации при помощи цитат из антисоветского дискурса.

Когда по миру шли повальные арестыИ раскулачиванье шло и геноцидТо спасшиеся разные евреиИ русские, и немцы, и китайцыТайком в леса бежали ПодмосковьяИ основали город там Москву

Как и у Кончаловской, пространство у Пригова постоянно перетекает во время и обратно. Так что «метафизический» смысл Москвы в том, чтобы быть началом человечества и истоком одновременно всех цивилизаций:

Кого в Москве ты только не найдешьОт древности здесь немцы и полякиКитайцы и монголы, и грузиныАрмяне, ассирийцы, иудеиЭто потом они уж разошлисьПо всему свету основали государстваНа море Желтом, на Кавказе, в ИудееВ Европе, в Новом Свете, черт-те гдеНо помнят первородину святуюИ просятся под руку древнюю МосквыМосква назад их с лаской принимаетНо некоторых же не принимаетПоскольку не пора еще, не времяНе срок, не поняли, не заслужилиНе доросли

Немцы, китайцы, ассирийцы, иудеи и стали немцами, китайцами, ассирийцами и иудеями уже после того, как родились «москвичами» (т. е. русскими). «Первородина святая» относится к ним, впрочем, очень выборочно, решая, кто «дорос» до сыновства и «заслужил» ее ласку. Этот эгоцентризм настолько интенсивен, что Москва пребывает в перманентно экстатическом состоянии:

Когда бывает москвичи гуляютИ лозунги живые наблюдаютТо вслед за этим сразу замечаютНа небесах Небесную МосквуЧто с видами на Рим, КонстантинопольНа Польшу, на Пекин, на мирозданьеИ с видом на подземную МосквуГде огнь свирепый бьется, колыхаясьСквозь трещины живые прорываясьИ москвичи вприпрыжку, направляясьСловно на небо — ходят по Москве

Москва открыта всему миру, но одновременно замкнута. Так что движение возможно лишь внутри этой чрезвычайно опасной зоны:

Представьте: спит огромный великанТо вдруг на Севере там у него нога проснется —Все с Севера тогда на Юг бежатьИли на Юге там рука проснется —Все снова с Юга к Северу бежать!А если вдруг проснутся разомУм, совесть, скажем, честь и разум —Что будет здесь! Куда ж тогда бежать?!

Мир как антропоморфный великан — это традиционный мифологический образ универсума. Таким образом, универсальность Москвы как «третьего Рима» описывается в разных терминах — от антисоветского дискурса до мифологической архаики.

Согласно поэме Кончаловской, Москва осознает себя центром мира уже в эпоху Ивана III. Именно при нем создается роскошный двор — но сделано это, объясняет Кончаловская, в первую очередь для того, чтобы показать всему миру новую роль Руси: «…чтоб в Европе короли, / Чтоб Мухаммед — султан в Царьграде — / И папа римский знать могли, / Что Русь, доступная когда-то / Вторженьям варваров-врагов, / Теперь сама крепка, богата, / Сильна единством городов. / И то, что создано руками / И сердцем русских мастеров, / Живет и будет жить веками / Среди сокровищ всех миров».

Пригов включает эти «миры» в ауру Москвы, выстраивая ее по тому же принципу расширения, каким пользовалась советская детская поэзия:

А вот Москва эпохи моей жизниВот Ленинский проспект и МавзолейКремль, Внуково, Большой театр и МалыйВесной же здесь цветут сады и паркиАкацьи, вишни, яблони, сирениТюльпаны, розы, мальвы, георгиныТрава, поля, луга, леса и горыВверху здесь — небо, а внизу — земляВдали — китайцы, негры, мериканцыВблизи у сердца — весь бесправный мирКругом же — все Москва растет и дышитДо Польши, до Варшавы дорастаетДо Праги, до Парижа, до Нью-ЙоркаИ всюду, коли глянуть беспристрастноВезде Москва, везде ее народыГде ж нет Москвы — там просто пустота

Отношения с этими «народами» отнюдь не всегда были безоблачными. Даже напротив: вся история Москвы-России есть история войн «за свободу и независимость». Создававшаяся в 1930–1940-е годы поэма Кончаловской описывала происходившее на западных границах средневековой Руси в геополитических категориях советской идеологии после пакта Молотова-Риббентропа[464]. Неудивительно поэтому, что война оказывается освободительной для народов Прибалтики: «Ливонский орден, ссорясь с нами, / Закрыл на Балтику пути, / И в рабстве эсты с латышами, — / Нам доведется их спасти, / И пусть балтийские народы / Пропустят нас в морские воды. / Вот для чего Руси нужна / С Ливонским орденом война!» В полном соответствии с описанием событий 1940 года в советской пропаганде, после разгрома Ливонского ордена «Без боязни эсты москвичей встречали. / Шла свобода к эстам с этою войною, / На балтийский берег хлынула волною, / С новыми друзьями, с новою торговлей, / С новыми правами под эстонской кровлей. / Этих дней эстонцы ждали и хотели, — / Им Ливонский орден язвой был на теле». Если, вслед за Кончаловской, актуализировать события того времени, когда помимо Пскова «освободились» и народы, перешедшие в ранг «братских», можно было бы завершить этот рассказ сакраментальной фразой, произнесенной Путиным 22 мая 2005 года в ответ на требования руководства «братского латышского народа», навсегда «освобожденного» от Пыталовского района Псковской области: «Не Пыталовский район они получат, а от мертвого осла уши» (напомню, что в 2005 году руководство Латвии просило не вернуть эту территорию, но лишь признать нелегитимность ее передачи в состав России в 1944 г.). Впрочем, это уже события постсоветского времени.

В сталинской же истории, забывшей о том, что Российская империя еще недавно считалась «тюрьмой народов», все это описывалось исключительно как освобождение, приращение, включение и освоение. Так что вчерашние враги оказываются сами «москвичами». Прямо по Пригову:

А что Москва — на то она и есть МоскваЧто насмерть поражает пришлецаИ так его ужасно поражаетЧто у того и выбора уж нет —До смерти оставаться пораженнымИли переходить к нам — в москвичи

Неизбежность обрусения такова, что приходилось следить за тем, чтобы какой-то «пришлец» не оказался ненароком на русском престоле. Так, Собор, на котором царем был избран Романов, описывается у Кончаловской, как съезд Советов в 1917 году: «Собрались князья, бояре, / Горожане всей страны / И казенные крестьяне, / Что пахали для казны. / Подошли стрельцы, казаки…» Оказывается,

Последить народ пришел,Чтобы шведы и полякиНе попали на престол.Горожане рассуждали:«Хоть бы русского избрали!»И крестьянин думал так:«Русский все ж не пан поляк!»И боярство предложилоВ государи Михаила.

Из всех врагов наибольшей нелюбовью пользуются поляки. Эти братья-славяне вызывают у советской (а также и у постсоветской) государственнической пропаганды настоящий разлив желчи. Они не только враги сами по себе, но еще и приводили на Русь новых врагов: «На Москву, на Русь огромную / Шляхтичи шли не одни — / Немцев, венгров силу темную / За собой вели они». Даже к страшным, но все же проигравшим, татарам ощущается жалость (пародируемая Приговым в «Куликово»), даже к «немцам-ливонцам» у повествователя в поэме Кончаловской сохраняется уважение. Они связаны с Москвой — Россией какой-то глубинной связью:

Так всякий норовит ее обидетьФранцуз приходит, немец и китаецИ норовит за горло ухватитьОна же просто говорит им: Вот яИ они словно цепенеют в удивленьеИ пятятся, и пятятся, уходятИ дома лишь опомнившись, стенают:В Москву! В Москву! Назад! О, дранг нах Остен!Бегут, бегут — и снова цепенеют…Так надо — видно, Бог хранит Москву

Не то — поляки. По отношению к ним возможен только откровенный сарказм: «Жили да были, носили жупаны / Ясновельможные польские паны. / Знатные, важные, как поглядишь, / Только в казне королевской-то — шиш! / Все-то им, панам, земли не хватало. / Все-то им плохо, да все-то им мало. / Смотрит на русских завистливый пан — / Взять бы себе на работу крестьян! / Пану обидно, что рожь и пшеницу, / Лен и гречиху, скотину да птицу / Русские пахари с русской земли / Польскому пану во двор не везли. / Польская шляхта сидит на Волыни, / Паны-хозяева — на Украине. / Заняли паны и запад, и юг, — / Русскую землю забрать бы вокруг!»