Идеальный шпион - Джон Ле Карре

— Не будете ли вы так любезны повторить ваш вопрос, Пегги? И погромче, голубушка, чтобы все могли слышать!

И Пегги Уэнтворт повиновалась. Уже не просто в качестве обвинителя, но в качестве гостьи, приглашенной Риком.

— Спасибо, Пегги.

Потом он попросил для нее стул, чтобы она могла сесть, как и все прочие. Стул был принесен самолично мэром Бленкинсопом. Пегги села в проходе, послушно, как пристыженный ребенок, которому предстоит выслушать нотации. Так это показалось тогда Пиму, как и сейчас ему кажется, ибо я давно уже решил, что все произошедшее в тот вечер Риком было заранее подготовлено. Даже дурацкий колпак на голове у Пегги его не удивил бы. По-моему, они уже раньше заприметили Пегги, видели, что она их преследует, и Рик мобилизовал всю свою изворотливость, чтобы ее перехитрить, как он это часто делал и раньше. Посланцам Маспоула ничего бы не стоило обезвредить ее на этот вечер. Бленкинсопа можно было предупредить, сказав, что присутствие ее в зале нежелательно. Не в первый и не в последний раз. В активе «двора» существовал десяток способов дать от ворот поворот полоумному шантажисту без единого гроша в кармане. Рик не воспользовался ни одним из этих способов. Как всегда, он жаждал судебного разбирательства. Он хотел, чтобы его судили и объявили кристально чистым.

— Леди и джентльмены! Эту даму зовут миссис Пегги Уэнтворт. Она вдова, которую я давно и хорошо знаю, которой долгие годы пытался оказать помощь, чья жизнь изобилует ошибками и которая пытается в несчастьях своих обвинить меня. Я надеюсь, что после нашего сообщения, когда вы все узнаете то, что Пегги собирается вам сказать, вы будете снисходительны и терпеливы к ней. Я надеюсь, вы проявите милосердие к ней, как и ко мне, помня, как трудно бывает терпеть невзгоды без того, чтобы не попытаться найти их виновника и указать на него пальцем.

Он сцепил руки за спиной. Ноги его были плотно сдвинуты.

— Леди и джентльмены! Моя старинная приятельница Пегги совершенно права.

Даже Пим, убежденный в том, что хорошо изучил все приемы ораторского искусства Рика ни разу не слышал, чтобы речь его была столь ясной, прямой, лишенной малейшей напыщенности.

— Много лет назад, леди и джентльмены, когда я был еще очень молод и пытался пробиться в жизни, как мы все пытаемся пробиться, чего бы это ни стоило, не очень-то задумываясь о путях, я очутился однажды в положении мелкого клерка, на время взявшего из ящика несколько марок и не успевшего их вернуть, прежде чем его поступок был раскрыт. Однажды я нарушил закон. Это правда. Моя мать, как и Пегги Уэнтворт, была вдовой. Отец был для меня лишь символом и примером для подражания, а из родных у меня были только сестры. Лежавшая на мне ответственность за семью заставила меня переступить пределы того, что нам диктует буква закона и что слепое, но мудрое Правосудие почитает дозволительным. И Правосудие Не замедлило откликнуться. Я заплатил сполна и буду платить по этому счету всю мою оставшуюся жизнь.

Челюсти его разомкнулись, массивные руки простерлись вперед, а одна из них вытянулась в сторону «ветеранов-буревестников» в первом ряду, в то время как взгляд его и голос устремились во мрак задних рядов.

— Друзья мои — и вы, дорогая Пегги, которую я все же считаю своим другом, верные мои сторонники в Северном Галворте, я вижу среди вас сегодня мужчин и женщин, еще достаточно молодых, чтобы совершать необдуманные поступки. Я вижу и других — людей, умудренных жизненным опытом, чьи дети и внуки уже вступили в жизнь, чтобы, следуя велениям своих страстей, бороться, делать ошибки и исправлять их. Мне хочется задать вам, пожилым, следующий вопрос: если кто-нибудь из молодежи, ваш сын или внук или мой сын — вот этот молодой человек, здесь присутствующий, готовящийся к тому, чтобы занять высочайший пост среди всех, каких можно достичь на юридическом поприще, — если бы один из этих молодых людей однажды оступился, совершил ошибку и, сполна заплатив потом по счету, который взыскивает общество, возвратился на родительский порог со словами: «Мамочка, это я! Папа, это я!», разве кто-нибудь сидящий в этом зале сегодня вечером смог бы захлопнуть перед ним дверь?

Они вскочили с мест. Они вопили, скандируя его имя: «Рики, дружище Рики, мы голосуем за тебя!» Позади Рика на трибуне тоже стояли люди, и сквозь слезы, застилавшие глаза, Пим видел, как Сид и Морри обнимаются. Рик не сразу подал вид, что слышит аплодисменты. Слишком он был занят, демонстративно ища глазами Пима, взывая: «Магнус, где ты, сынок?», хотя отлично знал, где именно тот находится. Изобразив, что отсутствующий наконец нашелся, он схватил Пима за руку и, подняв его, повлек за собой, на авансцену, вперед и как бы вверх, надо всеми, представляя его ликующей толпе, как представляют чемпиона, выкрикивая: «Вот он! Вот он!», видимо, имея в виду того раскаявшегося, заплатившего сполна и возвратившегося потом к родительскому порогу — но точно я этого утверждать не могу — такой шум стоял вокруг, и, может быть, он сказал лишь: «Вот мой сын!» Что же до Пима, то никогда еще он не испытывал такого прилива любви к отцу. Его душили слезы, он бурно хлопал и, тиская руку отца в своих руках, обнимал его за всех присутствующих, уверял его, что он молодец.

И все это время Пиму казалось, что он видит перед собой бледное лицо Джуди. Ее светлые глаза за строгими стеклами очков следили за ним откуда-то из самой гущи толпы. «Я был нужен отцу, — объяснил бы он ей. — Я забыл, где находится автобусная остановка. Я потерял твой номер телефона. Я сделал это ради своей страны».

Возле самых ступеней их ожидал «бентли» с Кадлавом наготове у дверцы. Когда машина тронулась с места, сидевший бок о бок с Риком Пим как будто услышал призывный голос Джуди: «Пим, подонок, где ты там прячешься?»

* * *

Светало. Обросший щетиной Пим, сидя за письменным столом, с неохотой встречал рассвет. Опершись подбородком на руку, он вперил взгляд в только что оконченную страницу. Ничего не меняй. Не оглядывайся назад, не заглядывай вперед. Сделать это раз и навсегда — и умереть. Перед глазами неотвязно маячила печальная картина: все его женщины, выстроившиеся на каждой автобусной остановке по ходу его извилистого жизненного маршрута. Быстро поднявшись, он приготовил себе чашку растворимого кофе и, обжигаясь, выпил ее. Потом взял дырокол и фломастер и усердно принялся за работу. «Я канцелярист, всего лишь канцелярист, подшивающий бумаги и отчеркивающий в них нужные места».

Заметки из «Галвортского вестника» и «Ивнинг стар», где описывается ожесточенная битва, которую пришлось выдержать кандидату либералов в ратуше накануне дня голосования. Чтобы не бросать ни на кого тень, журналисты не упоминают имени Пегги Уэнтворт и не пересказывают ее обвинений, а пишут лишь о вдохновенной речи кандидата, в которой он защищал себя от нападок личного характера. Подшито за номером 21а. Проклятый дырокол не работает. В этом морском климате что угодно проржавеет!

Вырезка из лондонской «Таймс» с результатами дополнительных выборов в Северном Галворте:

Маккехни (лейбор.) — 17.970

Лейкин (консерв.) — 15.711

Пим (либер.) — 6.404

Не слишком грамотный автор передовицы считает победу лейбористов результатом «непродуманных действий либералов». Подшито за номером 22а.

Заметка из оксфордской университетской газеты, извещающая замерший в ожидании мир о том, что Магнусу Ричарду Пиму присуждена почетная степень бакалавра в области современного языкознания. Без упоминания вечеров, проведенных за упорным штудированием экзаменационных работ предшественников или исследований содержимого письменного стола наставника с помощью все того же вездесущего циркуля. Подшита за номером 23а.

Вернее, не подшита, так как, положив ее перед собой, чтобы очеркнуть фломастером, Пим задумался и, с отвращением глядя на заметку, обхватил голову руками.

Рик знал. Этот негодяй знал. Не меняя позы, Пим переносится в Галворт, возвращается в тот же вечер, но несколькими часами позже. Отец и сын в «бентли» — их любимом месте общения. Ратуша осталась позади, впереди — приют миссис Сирл. В ушах все еще стоит рокот толпы. Имя победителя мир узнает не раньше чем через 24 часа, но Рик уже все знает. До сего дня суд ему лишь аплодировал.

— Хочу сказать тебе кое-что, сынок, — говорит он тоном, самым мягким и добрым, какой только возможен. Проносящиеся мимо уличные огни то освещают, то опять погружают во мрак черты его лица. Глаза: проницательные, умные. — Никогда не надо лгать, сынок. Я сказал им правду. Бог свидетель. Он всегда все слышит.

— Это было необыкновенно, — говорит Пим. — Отпусти мою руку, пожалуйста, хорошо?

— Никто из Пимов не был лжецом, сынок.

— Я знаю, — отвечает Пим и на всякий случай убирает руку.

— Почему же ты не пришел ко мне, сынок? «Папа, — мог бы ты сказать, или „Рики“, если тебе так больше нравится, ведь ты уже достаточно взрослый, — я бросил юриспруденцию и занялся языкознанием, потому что хочу овладеть языками. Я хочу говорить с аудиторией, как это делаешь ты, мой лучший друг, и чтобы люди, где бы они ни собрались, независимо от цвета кожи, расы или вероисповедания, слушали и понимали меня». И знаешь, что я сказал бы, если бы ты обратился ко мне с такими словами?