Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

– Лидия Корнеевна, как в Переделкине, тихо?

– Обманчивая тишина. Прогуливаются, руки за спины, по асфальтовым аллейкам, отводят глаза при встречах.

– Юленька, что у Валерия?

Соснин прислушался.

– Ветер в голове!

– Не слишком строга к нему? Молодость – самый муторный период в жизни, молодые так одиноки.

– Почему же одиноки, разве… ещё чаю? И печенье?

– Забыла свои смуты, мучения? Молодые лишены прошлого, им безумно страшно наедине с собой, некуда и не на что оглянуться, не на что опереться.

– А-а-а, действительно… но так давно было, так давно.

Что-то всегда путали самонадеянные взрослые, что-то напутали и умные-преумные Лидии! – именно с обретением, разрастанием прошлого, которое всё плотнее заселялось спорившими между собой взглядами, предметами, картинами и словами, рождались ночные страхи. Соснин терял опору, чувства, мысли мучительно метались… а уж стоило взять в руки кисточку…

– Как у Валерия с учёбой?

– Всё гладко, пятёрки, хотя больше читает, чем занимается, я при нём толковым словарём состою.

– И многое ему непонятно?

– Недавно про Камамбер рассказывала.

– Ага, вполне загадочное для советского ребёнка словечко!

– И кем-чем сейчас зачитывается?

– По-моему, Мопассаном. И – «Опасными связями»!

– На французском?

– Да.

– Недурно!

– Школа не стрижёт под одну гребёнку?

– Ещё как стрижёт! Особенно сверхидейный завуч-садист старается, Валерий не умеет придержать язык за зубами. Но подобрались и неплохие учителя, славный словесник, такой увлечённый! И с друзьями-одноклассниками повезло, развитые не по летам. Один чудесно рисует, хочет поступать на архитектурный, – Соснин задохнулся: он… чудесно рисует? – другой так глубоко интересуется биологией, что…

– Покойного Леонтия сын? Да? Леонтий с Матвеем открыли вместе какой-то эффект свечения, физики его называли «эффектом ББ», «эффектом Бронштейна-Бызова». Леонтий, помню, помешался на живописи, самой авангардной! Поверил, что строение мироздания помогут объяснить абстракционисты с сюрреалистами.

– В архиве Солика сохранились намётки статьи о сюрреалистах, он видел в них современных романтиков.

– Лиза повторно не вышла замуж?

– Нет, по-прежнему в сибирских экспедициях пропадает, Антон заброшен.

– Но почему увлёкся биологией? Это теперь зона риска!

– А языкознание?! Налево пойдёшь… направо…

– Валерий что-нибудь сочиняет? Сочинительство – такой соблазн, Валерию на роду написано…

– Не знаю, что ждёт, не знаю. Написано ли ему на роду продолжить? Гонения на Солика не вдохновляют связываться с филфаком. Виктор Борисович, – скорчила гримаску Юлия Павловна, – и вовсе внушал, когда ползунком Валерий у него играл на коленях, что развитие в искусстве идёт не от отца к сыну, а от дяди к племяннику.

– Ради красного словца Виктор Борисович всегда горазд был выдумать заковыристую концепцию.

– Воистину: гремучая смесь несомненного дарования и выдающегося невежества!

……………………………………………………………………………………………

…………

– Что Евсейка сообщает о Мироне, по-прежнему не высовывается из норы?

Лидия Захаровна качнула коротко остриженной головкой на высокой и тонкой, с коралловой ниткой, шее. – У них натянуты отношения… пустынник избегает встреч; по-моему даже не больно-то рад, что выжил, спасены его папки.

Юлия Павловна заскользила прикрывать дверь, чтобы уберечь уши детей от каких-то убийственных тайн.

– Зато меня Евсейка сразил своим благородным саночным рейдом в трескучий мороз, через мёртвый город, уверена была, что повесть погибла. Как Евсейкины ноги? Застарелые отморожения лечат… появились такие мази…

Соснин давно списал тригонометрию. Слушал, ничего не понимал. Ничего.

служение гению

В который раз Соснин рассматривал пожелтелые фотопортретики на тёмно-синем островке обоев.

Молодой, франтоватый Соломон Борисович – чуть наклонена голова в мягкой шляпе, тёмные внимательные, ещё без пенсне, глаза, гладкое, без морщин, лицо; примерно так, наверное, выглядел в молодости и артист Таскин.

А фото Юлии Павловны заставляло вспомнить о роли девочки-вампа, в ней она – под занавес! – успела блеснуть на светских подмостках серебряного века: пальцы, затянутые чёрной лайкой, сжимали мундштук с длинною папироской, юная Юлия Павловна кокетливо улыбалась подрисованными сердечком губками, постреливала круглыми глазками из пышной чернобурки, которая вольно улеглась на плечах. Кстати, не в этой ли лисе, изрядно, впрочем, облезшей, и старинных модельных ботиночках на высоченных каблуках, еле удерживая равновесие, покачиваясь, изредка выходила она из дома?

Да уж, куда чаще лежала на тахте; рядом – тумбочка с плоской пепельницей, старорежимным ментоловым карандашиком.

Лицо закрывала обложка английского детектива, из-за яркой картинки вилась струйка дыма – Юлия Павловна непрерывно курила, могла положить на тумбочку зажжённую папиросу лишь для того, чтобы нетерпеливо перелистнуть страницу, так же нетерпеливо потереть затупленным карандашиком виски, будто б поштриховать, и снова жадно затягивалась. Чёрный юморист Шанский как-то ляпнул, что Юлия Павловна заберёт с собою в могилу полное собрание сочинений Агаты Кристи, если до этого не сожжёт, заснув с горящею папиросой, шедевр-дом.

Шутки шутками, однако заостренный, устремлённый за горизонт житейского моря дом-корабль она истово любила, ценила – Соснину не раз доводилось от неё слышать, что это шедевр, архитектор Лишневский гений – была благодарна Лишневскому за создание уникального монумента, достойного другого гения, её мужа.

Собственно, после мученической смерти мужа смыслом её жизни стало служение его памяти. Спохватываясь, вскакивала с тахты, чтобы поплясать на суконке в гостиной-кабинете – паркет блестел, странички творческого завещания белели на массивном столе, но ей-то грезился настоящий мемориальный музей.

Когда нужда заставила устроиться на работу, умудрилась найти её, не покидая дома, что, ясное дело, символически усиливало щемящую идею служения – на первом этаже, в гранёном основании той самой ротонды с венчавшей дом башней располагалась крохотная, с малюсеньким столиком, на котором едва умещались телефон и пепельница, театральная касса; Юлия Павловна, окутанная пёстрыми наслоениями афиш и папиросным дымом, тоже оказывалась таким образом в капитанской рубке, пусть и сниженной, с куда меньшим обзором, хотя из неё вполне можно было увидеть сквозь мутное оконце Валерку, возвращавшегося из школы.

полуовал в овале, прямоугольник на колёсах, обед и эхо

Часто возвращались вчетвером, вместе.

Это были часы забав, дурачеств, опасных соревнований.

Высовывались не только из эркера на Загородный и рискованно вытягивали шеи, чтобы увидеть не краешек, а всю колокольню Владимирского собора, нет, их приманивал ещё один эркер, в уширенной части коридора, который вёл к кухне; с подоконника коридорного эркера поочерёдно высовывались в овальный внутренний двор с остеклённым торчком лестничного полуовала, ловили эхо.

Двор хранил звуки, которые когда-то услышал, помнил все голоса.

В этом гулком дворе не дрались и не давали концертов, не играли в классики, в мяч, в пристенок – двор был слишком мал, на овальном донышке колодца лишь переругивались у железных дверей кладовок грузчики магазинов, соблазнявших немытыми, жалко оформленными витринками обе улицы, и Загородный, и Рубинштейна… порой с улицы Рубинштейна, осторожно маневрируя, заезжал грузовичок с товарами, едва во дворе помещался; при взгляде сверху – простенькое пособие по начертательной геометрии? – прямоугольник, описанный эллипсом; металлический лязг засовов, замков, переругивание грузчиков, фырчание мотора – звуки смешивались, усиливались, уносясь вверх, казалось, непрестанно возобновлялись – всё, отзвучали? Нет, подкрадывались, врывались в окна… стоило проорать что-нибудь, вытянув руки, громко хлопнуть в ладоши, всего-то бросить во двор монетку – эхо, как затравленное, металось.

– Ребятки, обедать, я супчик из щавеля сварила! – докричалась-таки из кухни Юлия Павловна.

Горячий кисловатый супчик с куском отварной говядины… жадно ели, Юлия Павловна, бегло посматривая то на одного, то на другого одноклассника сына усталыми покраснелыми глазами, наставляла Валерку хрипловатым прокуренным голосом. – Как целеустремлённо Антон занимается биологией! А ты… – пододвинула хлебницу, задержала на Соснине взгляд круглых обиженных глаз, обложенных коричневыми морщинками, – Илюша, тебе какие художники нравятся?

Соснин изобразил задумчивость – побоялся признаться в любви к Кандинскому с Клее, да ещё Магритту, Эрнсту, сразу посыпались бы уточняющие вопросы. Бухтин, Бызов, Шанский с предательским интересом подняли головы от тарелок, ждали: как вывернется? Безопаснее было упомянуть отечественных живописцев, выбрал Серова – она одобрительно закивала. – Что именно у Серова…