Искры гаснущих жил - Карина Демина

— Ты не сказал.

— Сложно винить своего брата в чем-то.

Эти двое никогда не были близки, порой Брокку начинало казаться, что за вежливостью, с которой они обращаются друг к другу, скрыта отнюдь не родственная любовь.

Что ж, родственная ненависть тоже имеет право на жизнь.

— И вы правы, — Риг подал руку, помогая подняться. — Мы… не слишком-то близки. Почему-то считается, что, если брат, то я должен его любить. Или он меня. У вас есть родственники?

— Сестра.

Которую Брокк почти не знает.

Девчонка с длинным носом и зелеными глазами.

Пышное бальное платье. Парча и кисея. Розы из ткани. Взрослая прическа и атласные башмачки. Веер, слишком большой для нее, и Эйо то и дело раскрывает его, любуется рисунком на ткани.

Сжимает крохотный ридикюль, поглаживает бальную книжку, которой суждено остаться пустой.

Восторг.

И растерянность: никто не спешит знакомиться с ней. А бальная книжка остается пустой… и Эйо, спрятавшись в тени колонны, с плохо скрытой завистью смотрит на тех, кому повезло больше.

— Леди, вы подарите мне вальс? — Брокку невыносимо горько видеть ее такой.

— Конечно!

Она так долго училась танцевать. И подбородок задирает гордо. В ее глазах он — самый лучший.

Этот восторг завораживает.

Затем письмо… и оборванная нить первой любви, которая, казалось, непременно закончится свадьбой. У родителей Гирхольд нет причин отказать.

Не было.

Глухая обида, на мать, на альва, что так некстати встретился на пути, на деда, не сумевшего помешать побегу. И на эту девчонку, которая сама по себе — доказательство нечистой крови.

Злость.

И раздражение, потому что Эйо по-прежнему смотрит на него с восторгом.

Не ссора, но… потерянное время, о котором Брокк жалел. Их отъезд и ее появление в зале для тренировок. Пара слов и… почему он позволил ей уйти?

Сколько раз Брокк спрашивал себя об этом.

Надо было остановить. Задержать.

Сделать хоть что-то. А он проводил ее к экипажу, еще не понимая, как надолго отпускает. Потом был взрыв и собственные его обиды, которых стало слишком много. Постаревший дед.

Война. Имя на родовом гобелене, которое не гаснет, даруя надежду, что однажды… и случайная встреча. Уже не девочка, женщина в чем-то чужая, но все же безмерно дорогая.

— Вы любите свою сестру, — сказал Риг.

— Да.

И ту, прежнюю девочку, которой не стало.

И новую, строгую с едва заметными морщинками в уголках глаз. С настороженным взглядом, из которого хочется стереть страх. С огрубевшими руками — мозоли не скоро сойдут. С ночными кошмарами, к счастью редкими.

Оден сумеет защитить и от них.

— Вы были близки?

— Не знаю.

Скорее нет.

Не успели. Слишком мало времени было у них вдвоем. Впрочем… в силах Брокка все изменить. И пусть у Эйо есть собственный дом, но двери его не заперты для брата.

Она рада ему.

— Мы с Ригером с рождения отличались. Его любили больше, — в голосе помощника прозвучала плохо скрытая обида. — Он был милым улыбчивым ребенком…

…который вырос в улыбчивую сволочь.

— А я был замкнутым. Нелюдимым. Мастер, может, стоит продолжить беседу в другом месте? Не знаю, как вы, а я замерз.

И Риг, пригнувшись — дверь в хижину была низкой, да и потолок не позволял выпрямиться в полный рост — ушел. Тишина показалась оглушающей. Ветер стих. И горы замолчали.

А в этой тишине Брокк едва не потерялся.

Он — снова ребенок, не способный дотянуться до края пьедестала. Зал слишком велик, а солнечный свет, проникающий сквозь стеклянную крышу, делает его вовсе огромным. Брокк знает, что это иллюзия, но… ему страшно. Кажется, что стоит сделать шаг, оторвать руку от мрамора, и он потеряется среди этой белизны и света.

Как сейчас.

Только он достаточно взрослый, чтобы управиться с собственным страхом.

В землянке дымно и при том холодно. Разворошенная постель успела остыть, а отсыревшей она была всегда. И Брокк, нырнув в меховую полсть, поморщился.

Сон не придет.

И кажется, не только к нему.

Риг повесил лампу на крюк, и та покачивалась, скрипела. Желтый огонек кренился то влево, то вправо, будто кланялся. Риг же бродил по хижине. Он так и не скинул тулуп, ко всему натянул валенки, поистоптавшиеся грязные. И в этом облачении донельзя походил на медведя-шатуна. Только стеклышки очков поблескивали в темноте.

— Я ему завидовал, — Риг сцепил пальцы, и те хрустнули. — Всегда. Он быстрый, я медленный… я только думать начинаю, а он уже делает. И с ним легко.

…улыбчивая сволочь, которой Брокк все равно глотку перервет. Пока не знает, как, но…

— Он умел нравиться.

— И ей тоже?

Риг вздрогнул и замер.

О его влюбленности знали все, и о том, что любовь его безответна. По осени и весне у Рига случались обострения чувства, и он словно просыпался. Он прятал очки, полагая, что без них выглядит лучше. Постригал волосы коротко, и те топорщились на затылке. Волосы были редкими, сквозь них просвечивала розоватая кожа черепа, а на макушке и вовсе проклевывалась ранняя лысина.

Весной в гардеробе Рига появлялись белые рубашки с неизменным кружевным жабо, и строгие серые сюртуки. Он надевал перстни и извлекал дедовскую трость с золоченым набалдашником в виде головы бульдога. Осенью сюртуки были горчичных тонов, а жабо сменялись галстуками, которые Риг завязывал хитрыми узлами.

Взгляд его приобретал некую странную мечтательность, а сам Риг то и дело терялся в собственных мыслях. Над ним шутили, но он отвечал на шутки беззлобной, робкой улыбкой.

— И ей тоже, — глухо ответил он, дергая длинный ворс тулупа. — Это… единственный случай, когда я попросил его. Всю жизнь я выполнял его просьбы… хотя нет, Ригер до просьб снисходит редко. Он говорил, а я делал… а тут наоборот.

Вздох, в котором слышится обреченность.

И да, Брокк знает, что случилось.

— Он не услышал. Он… стал ухаживать за ней. Простите, я не могу назвать ее имя. Не хотел бы компрометировать и…

…и Лэрдис не беспокоили слухи. Ей нравилось дразнить общество, появляясь порознь, но вместе, жестами, взглядами, очаровательной двусмысленностью фраз выдавая их общую тайну. Она скрывала улыбку за веером.

Риг сел на единственный табурет, который большей частью использовали в качестве стола.

— Она приняла ухаживания? — Брокк лежал, пытаясь совладать с дрожью. И странное дело, мерзли обе руки, хотя он и отдавал себе отчет, что железо не способно испытывать холода.

Или умереть.

— Приняла, — неохотно отозвался Риг. — Но какое это имеет значение?

Он обернулся. И лицо его, перечеркнутое тенью, было злым.