Путеводитель по классике. Продленка для взрослых - Александр Николаевич Архангельский

Осип говорит о Хлестакове: «профинтил дорогою денежки, голубчик, теперь сидит и хвост подвернул, и не горячится».

Действие 2, явление 5. Сам Хлестаков сожалеет, что нет у него кареты, а не то хорошо бы, «черт побери, подкатить эдаким чертом к какому-нибудь соседу-помещику».

Действие 5, явление 1. Городничий обращается к дочери: «просто из какой-нибудь городничихи и вдруг, фу ты, канальство, с каким дьяволом породнилась!»

Однако все эти обмолвки лишь подчеркивают контраст между литературно-театральным типом, с которым Хлестакова связала ситуация, не им подстроенная – и реальным статусом героя комедии. Контраст между действительным ничтожеством Хлестакова и «высокой» социальной легендой о нем, которую создают чиновники и жители уездного города, питает комическую атмосферу пьесы. Этот же контраст формирует и ее скрыто-трагический подтекст – тот «светлый» смех сквозь невидимые, неведомые миру слезы, который Гоголь считал единственно положительным «лицом» комедии.

Смешно, когда Добчинский, рассказывая жене и дочери Городничего о том, каков Хлестаков, восклицает: «не генерал, а не уступит генералу <…>, глаза такие быстрые, как зверьки, так в смущение даже приводят» (действие 3, явление 2). Смешно, когда Осип на вопрос прислуги Городничего, генерал ли его барин, отвечает: «Генерал, да только с другой стороны». Еще смешнее, когда смотритель Лука Лукич Хлопов, явившись к Хлестакову на «аудиенцию», обращается к нему, мешая все чины и звания, светские и духовные: «Оробел, Ваше бла… преос… снят…» (действие 4, явление 5). А купцы (явление 10) подают прошение, адресованное «Его Высокоблагородному Светлости Господину Финансову». Смешно, когда Хлестаков, в явлении 5 действия 3, после «бутылки-толсто-брюшки» с губернской мадерой от реплики к реплике поднимает себя все выше и выше по иерархической лестнице и лишь изредка случайно довирается до правды: «Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж, скажешь только кухарке: «На, Маврушка, шинель»… Что ж я вру, я и позабыл, что живу в бельэтаже».

Начав с того, что его хотели сделать коллежским асессором, продолжив тем, что «один раз» солдаты приняли его за главнокомандующего, Хлестаков кончает тем, что описывает явление «курьеров, курьеров, 35 000 одних курьеров» с просьбой вступить в управление департаментом, и восклицает: «Я везде, везде! <…> Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш…» То есть его завиральная мысль описывает ту же траекторию, что будет намечена в бормотанье Луки Лукича и венчается таким же умопомрачительным «чинопроизводством», к какому прибегнут неграмотные купцы-жалобщики.

Но то, что кажется смешным, в то же самое время беспредельно трагично. Хлестаков, в отличие от чиновников, которые уверены, что «надувают» ревизора, пускают ему пыль в глаза, врет и хвастает бескорыстно, не преследуя никакой цели и попросту не помня, что он говорил вчера, час или минуту назад. В каждом новом придуманном сюжете Хлестаков «как бы рождается заново» (выражение литературоведа Лотмана). И потому он все время рискует завраться. Однако его вранье и хвастовство не походят и на пустую болтовню фанфарона Репетилова из «Горя от ума», или беспечно-возбужденную ложь Ноздрева из «Мертвых душ», или фантазии какого-нибудь водевильного шалуна. «Хлестаков сделался чем-то вроде Альнаскарова, чем-то вроде целой шеренги водевильных шалунов», – сокрушался Гоголь в «Отрывке из письма, писанного автором вскоре после первого представления «Ревизора» к одному литератору».

В том, как пьяный Хлестаков выдумывает свою «идеальную» биографию, есть прямая и жесткая, при всей ее бессознательности, логика. Все социальные маски, которые примеряет на себя напившийся, то есть освободившийся от самоконтроля, Хлестаков, предельно экзотичны, «максимально удалены от реальности жизни» (Лотман). Он и в фельдмаршалы метит, и с Пушкиным на дружеской ноге; он автор множества сочинений разных эпох и стилей – «Женитьбы Фигаро» Моцарта – Бомарше, оперы «Роберт-дьявол» Майербера, «Фрегата «Надежда» А. А Бестужева (Марлинского), «другого», не загоскинского «Юрия Милославского»; его псевдоним – Барон Бромбеус; он издатель «Московского телеграфа» Н. А. Полевого. А в время объяснения с дочерью Городничего Марьей Антоновной, Хлестаков уверяет ее, как романтический герой-любовник: «Я могу от любви свихнуть с ума». Вспомним, с одной стороны, реплику влюбленного Чацкого в «Горе от ума»: «От сумасшествия могу я остеречься», с другой – помешательство влюбленного Поприщина в «Записках сумасшедшего»…

В том фантасмагорическом мире, который создан в лживом воображении Хлестакова, раз навсегда преодолена жесткая бюрократическая «регулярность» петербургской (шире – российской) жизни. Ничтожный чиновник производится в фельдмаршалы, безличный переписчик становится известным писателем. Хлестаков, как мелкий бес, выпрыгивает из своего социального ряда и несется вверх по общественной лестнице. Если бы не цензурные «ограничители», он на фельдмаршальстве ни за что не остановился бы, непременно посягнув на «вакансию» государя, как делает это другой гоголевский чиновник, Поприщин.

Поприщина освобождает от социальной скованности сумасшествие. Акакия Акакиевича Башмачкина, который заворачивается в шинель, как в царскую порфиру, вырывает из бюрократического плена смерть, да и то не до конца. А Хлестакова освобождает его вранье, причем освобождает не «от условий жизни», а «от самого себя» (выражение Ю. М. Лотмана). В какой-то момент он озирается с этой немыслимой высоты на себя реального и с беспредельным презрением отзывается о своем настоящем положении: «а там уж чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр… пошел писать».

Между тем преодолеть свой сословно-бюрократический статус, возвыситься над мелкой судьбой хотят многие герои «Ревизора». Городничий, «осчастливленный» предложением, которое делает его дочери «значительное» лицо, тут же возносится в мыслях до генеральского чина, пародийно повторяя завиральные интонации Хлестакова. Этот, «повысив» себя в звании, готов презирать нынешнего своего собрата переписчика, чиновника для бумаг. Тот, вообразив себя генералом, тут же начинает презирать Городничего: «Кавалерию повесят тебе через плечо <…>, поедешь куда-нибудь – фельдъегеря и адъютанты поскачут везде вперед: лошадей! <…> обедаешь себе у губернатора, а там: стой, городничий! Хе-хе-хе (заливается и помирает со смеху), вот что, канальство, заманчиво!» (действие 5, явление 1). Но выше генеральства Городничий не заносится. Бобчинский, у которого к Хлестакову одна-единственная «нижайшая просьба» («как поедете в Петербург, скажите всем там вельможам разным сенаторам и адмиралам <…> если эдак и Государю придется, то скажите и Государю, что вот, мол, Ваше Императорское Величество, в таком-то городе живет Петр Иванович Бобчинский»), – тоже, по существу, хочет «возвысить» себя до высших чиновников империи вплоть до государя. Но поскольку он не имеет духу и беззаботности Хлестакова, постольку он робко умоляет «перенести» через сословные преграды хотя бы свое имя и освятить его ничтожное звучание «божественным» слухом государя.

Хлестаков – во многом благодаря своей беззаботности – куда более смел, куда более масштабен, чем все остальные герои комедии. Его удаль (хотя бы и «не туда», «не на то» направленная) позволяла Гоголю с самого начала считать Хлестакова «типом многого, разбросанного в русских характерах». В нем, в