Гнёт ее заботы - Тим Пауэрс

Наверху на мостовой они остановились, чтобы перевести дух. Кроуфорд щурился от причиняющего боль слепяще-яркого уличного света, и спрашивал себя, где же, черт возьми, он находится. Он скосил глаза к носу и с удивлением увидел, что у него была борода, и что, несмотря на покрывающую ее грязь, она была белой.

― Теперь уже недалеко, ― сказал Байрон. ― За этим углом в нанятой карете нас дожидается Тито. Собственно, если через несколько минут я не вернусь, он должен отправиться мне на выручку.

Кроуфорд кивнул, пытаясь удержать вернувшуюся ненадолго ясность. ― Как ты меня нашел? ― спросил он.

― Я поручил моим слугам поспрашивать вокруг об англичанине со знаком Карбонариев на руке, который почти наверняка пытается покончить с собой. Они быстро разузнали, что ты был в одном из этих притонов, а затем похитили одного из местных нефандос[367] ― так они, видишь ли, здесь величают нефферов, это к тому же означает «неспособный» или «нежелающий говорить» ― и пригрозили, что убьют его, если он не выдаст расположение этого места.

Байрон презрительно фыркнул. ― Тот, конечно же, сразу раскололся и, рыдая, начал лепетать, как туда можно добраться. Эти нефандосы ― просто трусы. Даже находясь во власти своего порока, все чего они хотят, лишь безопасно скользнуть по его поверхности, словно бахвалящийся распутник, у которого хватает смелости лишь на то, чтобы подглядывать в окна спальней. Если бы они и в самом деле жаждали испить сию чашу, они бы отправились на север, в Портовенере, где и впрямь могут найти вампира.

Кроуфорд кивнул. ― Полагаю, так оно и есть. Они просто жаждут грез, что обретают от своих кварцевых фетишей и легких металлов… а так же в крови людей, которые были укушены. Можно видеть посредством крови. Он направился было вперед, но был вынужден снова опереться на Байрона.

― А я к тому же теперь даже не зараженный. Но они сказали, что для ценителей моя кровь все еще заслуживает внимания ― они говорят, она словно молодой уксус, в котором они могут… все еще чувствовать вкус того изысканного вина, которым она когда-то была. Он издал болезненный смешок. ― Ты определенно придешься им по вкусу. Если конечно когда-нибудь впадешь в нищету…

― Благодарю. Без работы я теперь не останусь.

Некоторое время они молча хромали вперед, и Кроуфорду приходилось постоянно напоминать себе, где он находится. ― Я попытаюсь снова подняться в Альпы, ― хрипло сказал он, наконец, ― ради нашего ребенка, но боюсь, что в этот раз умру задолго до того, как достигну вершины. Я был… неизмеримо моложе в 1816.

― Если мой замысел сработает, нам не придется ехать дальше Венеции, ― сказал Байрон. ― Думаю, я знаю, как можно ослепить Грай.

― Ослепить… Грай, ― повторил Кроуфорд, печально оставляя слабую надежду разобраться хоть в чем-нибудь из происходящего.

Еле волоча ноги, они завернули за угол, и Байрон снял шляпу и замахал поджидавшей и карете.

― Этой ночью ты остановишься в моем доме в Пизе, ― сказал Барон, когда карета тронулась в путь, ― а завтра утром мы возьмем эту карету до Виареджо, где встретимся с Трелони, который приплывет туда на Боливаре. Он изготовил какую-то адскую жаровню, чтобы сжечь на ней тела. Мы же доставим свинцовые ящики для пепла.

Кроуфорд кивнул. ― Я рад, что их наконец-то сожгут.

― Я тоже, ― ответил Байрон. ― Эта чертова Санитарная Служба всеми правдами и неправдами тянула с предоставлением нам необходимых разрешений ― я думаю, кто-то высокопоставленный в Австрийском правительстве хочет, чтобы из песка вывелись вампиры ― но теперь у нас эти разрешения есть, и мы намерены ими воспользоваться, прежде чем их успеют отменить. Я только надеюсь, что еще не слишком поздно.

― Подожди ка минуту, ― сказал Кроуфорд. ― Пиза? Я не могу туда отправиться ― тамошняя гвардия разыскивает меня.

― О, господи боже, ты и вправду думаешь, что тебя можно узнать? Ты теперь должно быть весишь все девяносто фунтов[368]. Дьявол, да ты только посмотри на себя!

Байрон потянулся, сграбастал пригоршню грязных белых волос Кроуфорда и потащил. Почти без всякого сопротивления в его руке остался слипшийся клок волос. Байрон выбросил его в открытое окно и вытер руку носовым платком, а затем избавился от него таким же способом. ― Ты выглядишь словно больная, умирающая от голода столетняя обезьяна.

Кроуфорд улыбнулся, хотя зрение его было затуманено навернувшимися слезами. ― Я всегда говорил, что мужчина должен повидать что-то в жизни, прежде чем удариться в отцовство.

* * *

Дети Ли Ханта тоже заметили сходство Кроуфорда с обезьяной, и, окружив их, наперебой заголосили, что зверинец лорда и так уже слишком обширный, чтобы помещать туда еще и этого «шелудивого орангутанга», ― но Байрон с проклятьями отогнал их прочь и повел Кроуфорда вверх по лестнице в ванную, а затем пошел разыскать Трелони.

Кроуфорд оттер себя, пользуясь благоухающим розой мылом, что должно быть принадлежало любовнице Байрона Терезе ― несмотря на то, что был уверен, узнай она об этом, она бы к нему больше не притронулась, ― а также вымыл вместе с ним свои волосы. Когда он поднял голову из воды, после того как окунул ее, чтобы смыть пену, большая часть волос осталась в ванной, плавая завитками словно белковые нити сваренного яйца; и когда он выбрался из ванной и воспользовался одной из расчесок Терезы, он осознал, что стал совершенно лысым за этот прошедший месяц.

На стене висело большое зеркало, и он в ужасе уставился на свое обнаженное тело. Колени и локти были теперь самыми широкими частями его конечностей, а ребра выпирали, словно сжатые в кулак пальцы из-под обтягивающей одежды, а на запястьях от ежедневного натирания удерживающими его на кресте веревками образовались язвы. И он не думал, что когда-нибудь еще сможет иметь детей.

Некоторое время он почти неслышно оплакивал того мужчину, которым когда-то был… а затем, укрепив себя глотком Терезиного одеколона, натянул халат на свое понапрасну растраченное тело и попытался уверить себя, что если сможет как-нибудь спасти Джозефину и их ребенка, он, воистину, больше чем когда-либо прежде, будет отвечать понятиям мужественности.

Решение было смелым, но он посмотрел на свои бледные, трясущиеся руки, и спросил себя, что из задуманного окажется ему по силам; а затем, принимая во внимание расщепленное состояние своего разума, насколько его хотя бы хватит, чтобы не забыть об этом решении.

Байрон вернулся с Джоном Трелони, чтобы обсудить детали завтрашнего погребального костра ― Трелони лишь дважды в изумлении взглянул на Кроуфорда, один раз, когда впервые его увидел, а второй, когда Байрон сказал ему, кто это был ― но Кроуфорд никак не мог сосредоточиться на том, о чем говорилось; Трелони был настолько дородный и загорелый, настолько чернобородый и ясноглазый, и пышущий здоровьем, что Кроуфорд чувствовал себя изношенным и иссушенным, просто находясь рядом с ним.

Байрон заметил его невнимательность и провел Кроуфорда вдоль по коридору в гостевую комнату. ― Я пришлю слугу с чем-нибудь съедобным, ― сказал он Кроуфорду, осторожно присевшему на кровать. ― Я уверен, что доктор настоял бы, чтобы ты неделю не покидал кровати, но завтрашнее сожжение будет своего рода пробным забегом[369] перед предстоящим еще через день сожжением Шелли, так что я хочу, чтобы ты поехал.

Байрон повернулся было уйти, но затем добавил, ― Да, и я также скажу, чтобы слуга захватил чашку брэнди ― и не стесняйся в любое время попросить еще. Не в моем обыкновении ограничивать кого-нибудь в пьянстве, к тому же я не могу позволить пойти вокруг молве, что мое гостеприимство хромает настолько, что гостям приходится пить одеколон.

Кроуфорд почувствовал, что его лицо вспыхнуло, и сидел, не поднимая глаз; но после того как Байрон покинул комнату, он с благодарностью вытянулся на кровати, поджидая еду. Он слышал, как из окна выливали оставшуюся после его купания воду, и понадеялся, что та не отравит растения.

Он провалился в сон, и ему снилось, что он снова распят на кресте в подземном баре; кто-то по ошибке принял его за деревянное распятие и уже собирался вогнать железный гвоздь в его лицо, но единственное, чего он боялся, что человек слишком рано заметит, что он живой, и не сделает то, что хотел.

 

ГЛАВА 20

 

Единственными уцелевшими частями были немногочисленные

осколки костей, нижняя челюсть и череп; но что

поразило нас всех, так это то, что сердце его осталось целым.

Когда я выхватил эту реликвию из объятой пламенем печи,

мои руки сильно обгорели; и увидь кто-нибудь это мое деяние,

мне пришлось бы подвергнуться карантину.