Исповедь сталиниста - Иван Стаднюк

Время, как всегда на рыбалке, проходило быстро. На склоне погожего дня мы решили вернуться на «свое» озеро. С величайшим трудом поддались мне «якоря». Перевалив их через борт в лодку, я подумал, что к следующей рыбалке надо отлить новые, меньшие по объему и весу.

И когда протиснулись под мостком в наше неохватное глазом озеро, я заметил кое-где всплески рыбы. Было похоже, что щука или судак охотятся за мальком, В азарте столкнул в воду «якоря», схватил спиннинг и стоя начал полосовать по воде блесной… Вдруг случилось непредвиденное. При очередном забросе я не заметил в спешке, что леска, образовав кольцо, захлестнула верхушку удилища спиннинга, и он, спружинив от размаха, метнул тяжелую блесну с тройником назад. Тут же я ощутил жгучую боль в левой руке: тройник одним крючком вонзился до самой кости в большой палец.

Первая мысль — не напугать Юру, хотя крови не было. Палец только посинел. Пытаясь выдернуть из него тройник, я с вымученной улыбкой стал говорить сыну, что на фронте такая ранка считалась сущим пустяком и на нее не обращали внимания. Крючок же не поддавался — сидел в онемевшем пальце намертво. Тогда я ножом отсек леску от блесны и сказал:

— Юра, давай поднимем якоря и потихоньку погребем домой. Там мама чуток надрежет палец, и дело с концом.

Но даже оторвать от дна тяжелый якорь одной рукой мне было не под силу. Старательная помощь Юры тоже не помогла. А вокруг — ни одного рыбака; до берега не докричишься, да он и безлюден. Как быть? Цепи, державшие якоря, прикованы к лодке намертво.

— Лучше б за ухо или за ноздрю зацепил, — пытался я развеселить Юру. Блесна особенно в ухе смотрится!

Юра, испуганный, шутку не воспринял. Я начал прикасаться к пальцу ножом. Но он был слишком тупым, чтоб сделать им надрез до кости. Лезвие бритвы бы!

— Юра, покопайся на дне ящика, может, бритву найдешь. — Я всегда брал с собой в лодку ящик для зимней рыбалки, сняв с него полозья; в ящике удобно было держать рыбацкие причиндалы, пакет с едой, термос с чаем.

Через минуту Юра протянул мне чуть ржавое лезвие…

Вскоре мой палец был освобожден от крючка, забинтован, и мы, наконец снявшись с якорей, поплыли к берегу. Издали я увидел, что из дачи вышел Сережа и направился по тропинке к озеру, на небольшой дощатый пирс. И все мысли мои переключились на главное: успел ли он прочитать рукопись? А если прочитал, что я сейчас услышу? Ведь более двух лет работы…

И вот наша лодка уже заплыла в бухточку, в которой чернели над водой толстые пни давно спиленных елей; они очень мешали лодке причаливать к пирсу. Наши с Сережей недавние попытки вывернуть пни не увенчались успехом.

Выбрались из лодки на пирс, я посетовал на то, что вернулись мы без рыбы, и пытливо посмотрел Сереже в лицо. Заметил в его глазах слезы и внутренне содрогнулся. Зная, что он по натуре очень мягок, жалостлив и даже порой сентиментален, решил, что сейчас услышу тяжкую для меня правду, которую ему трудно сказать. Но Воронин дрогнувшим голосом произнес:

— Ваня… ты не знаешь, что ты написал… О голоде, репрессиях крестьян, принудительной коллективизации еще никто не писал в нашей литературе…

Услышал я и другие его слова, повторять которые неловко.

Со мной в этот момент произошло что-то удивительное. Я неожиданно для самого себя спрыгнул с пирса в воду, добрел до ближайшего, торчащего над поверхностью бухты пня, обнял его верхушку и одним нажимом свалил набок, а потом выворотил из дна… Второй, третий… пятый пни тоже не устояли поддались! И это при раненой руке!

Сережа и Юра смотрели на меня с испугом и изумлением. А я и сам не понимал, откуда взялось во мне столько сил, чтоб сделать то, чего мы не смогли сделать несколько дней назад вдвоем…

За нашим общим семейным ужином продолжили разговор о романе. Мария Григорьевна, супруга Воронина, женщина строгих правил. Налив нам по рюмке водки, она убрала бутылку в буфет, не догадываясь о том, что мы с Сережей бегали ко мне на второй этаж не перечитывать какие-то «важные» места из романа, как притворялись, а совсем за другим, заметно хмелея.

На следующий день утром я услышал решение Сергея Алексеевича, уже как редактора журнала «Нева»:

— Сегодня же передаю твою рукопись для чтения членами редколлегии… Будем открывать романом «Люди не ангелы» шестьдесят третий год! Напечатаем в январском, первом номере.

Я взмолился:

— Сережа! Если решил печатать, то делай это немедленно. Иначе будет поздно!

— Сумасшедший! — накинулся на меня Воронин. — Сейчас мы посылаем в набор двенадцатый, декабрьский. Сгребаем в него все слабоватые вещи, от которых не могли отбиться.

— Сгреби туда и «Люди не ангелы».

— Ну, почему? Объясни! Первый номер — самый престижный! Ведь открытие года!

Я ничего объяснить не мог, но верил своему чутью: «Медлить нельзя…»

Воронин согласился не сразу — только после того, как рукопись прочитали и одобрили члены редколлегии «Невы» Александр Решетов, Александр Хватов, Елена Серебровская. Они, хотя и не без удивления, поддались на мои увещевания печатать книгу немедленно.

Потом наступил мучительный период работы с редактором отдела литературы. Опытный в схватках с цензурой, он заставлял меня наиболее острые места романа «обкладывать ватой» — вписывать фразы, а то и целые абзацы, хоть как-то смягчавшие напряжение самых драматических сцен, рискованные по тому времени размышления персонажей, остроту их чувств и боль при ломке человеческих судеб. Однако никакое нарочитое возведение «позитивного фона» не могло замаскировать вершившуюся в романе трагедию: преступное раскулачивание крестьян-середняков, повальные аресты в селе безвинных мужиков, невиданный голод, уносивший из жизни целые села, разгул своеволия начальства в Гулагах, репрессии среди руководства металлургического комбината и его подневольных строителей…

Наконец появилась верстка декабрьского номера журнала. Когда она попала, как полагалось, в горком партии, там категорически потребовали выбросить из нее «Людей не ангелов». Но Сергей Воронин уже был непреклонен: «Тогда снимайте и меня с поста главного редактора», — при этом заявил, что пошлет телеграмму Никите Сергеевичу Хрущеву, который недавно разрешил публикацию в «Новом мире» повести Александра Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Горком сдался. Не решилась снимать роман и политическая цензура. Это был крохотный период, когда партийные «кураторы» художественной литературы, благодаря Солженицыну, пребывали в растерянности. И мои «Люди не ангелы» в 1962 году успели увидеть свет («Нева», № 12). Именно успели, ибо после их публикации все-таки поступил строгий запрет на подобные вещи. Уже с последующего номера «Невы» (№ 1, 1963 год) была снята вторая книга Леонида Семина «Один на один» — о мытарствах в наших лагерях бывшего военнопленного. Трагические же события тридцатых годов вообще оказались на долгие времена непозволительными для печати.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});