Андрей Белый - Валерий Демин

Одновременно Гершензон совершенно справедливо и закономерно поставил Андрея Белого в один ряд с наиболее выдающимися мыслителями начала XX века, включая будущего нобелевского лауреата Анри Бергсона, и проницательно заключил: тайна романа «Котик Летаев» – в его иррациональности. А. Белый в самом деле не только по-своему приблизился (а в чем-то даже опередил) ту актуальную проблематику, которой очень скоро безраздельно завладеют фрейдисты и неофрейдисты.

С иных позиций оценил роман Андрея Белого Сергей Есенин, назвав его «гениальнейшим произведением нашего времени». Белый и Есенин познакомились лично на царскосельской квартире Иванова-Разумника в феврале 1917 года и сразу же прониклись друг к другу взаимной симпатией. Будучи на пятнадцать лет младше, Есенин всегда видел в А. Белом высочайшего мастера художественного слова и энциклопедически развитого эрудита. В том же 1917 году он посвятил общепризнанному мэтру русского символизма одну из своих «маленьких поэм» – «Пришествие».[40]

В свою очередь Белый сразу же разглядел в молодом собрате по поэтическому цеху неоспоримо гениальный талант, великое будущее которого еще впереди. Кроме того, Белому импонировало в молодом крестьянском поэте стремление и умение видеть окружающий мир сквозь призму смыслозначимых и космистских символов. Потому-то так близка и понятна оказалась корифею русского символизма посвященная ему поэма: «О Русь, Приснодева, / Поправшая смерть!/ Из звездного чрева / Сошла ты на твердь… <…>» А лучезарный образ есенинского Спасителя явственно перекликался с символикой задуманной Белым собственной поэмы «Христос воскрес». Отсюда становится понятным, почему у Есенина возникла потребность откликнуться на появление романа «Котик Летаев» столь восторженной и вместе с тем глубокой рецензией. «В своем романе, – написал Есенин, – Белый… зачерпнул словом то самое, о чем мы мыслили только тенями мыслей, наяву выдернул хвост у приснившегося ему во сне голубя и ясно вырисовал скрытые в нас возможности отделяться душой от тела, как от чешуи».

В «Котике Летаеве» всё насыщено глубочайшими смыслами, – начиная от эпиграфа, взятого из «Войны и мира» (восклицание Наташи Ростовой[41]), и кончая каждой главой, каждым абзацем и даже каждой строчкой. Переполненные скрытыми смыслами пояснения, далекие от рационального понимания, встречают читателя с первых же страниц романа:

«<…> Мне – тридцать пять лет: самосознание разорвало мне мозг и кинулось в детство; я с разорванным мозгом смотрю, как дымятся мне клубы событий; как бегут они вспять…

Прошлое протянуто в душу; на рубеже третьего года встаю пред собой; мы – друг с другом беседуем; мы – понимаем друг друга.

Прошлый путь протянулся отчетливо: от ущелий первых младенческих лет до крутизн этого самосознающего мига; и от крутизн его до предсмертных ущелий – сбегает Грядущее; в них ледник изольется опять: водопадами чувств.

Мысли этого мига тронутся мне вдогонку лавиной; и в снежном крутне (так!) померкнет такое мне близкое, над головою висящее небо: изнемогу я над пропастью; путь нисхождения страшен…»

Писатель нашел удачную и оригинальную форму подачи материала беседы с самим собой, но не в настоящем или будущем, а в давно ушедших временах, причем – не в юности даже или в отрочестве, а в самом что ни на есть раннем детстве – от младенчества до трех лет. Ведь с точки зрения теософии и антропософии возраст сей вовсе не есть нечто бессознательное (в смысле отсутствия сознания как такового), напротив, представляет собой проявление закономерного этапа развития Космического разума, способного на любой стадии (в том числе и в младенчестве) приоткрывать самые сокровенные тайны своего бытия.

С легкостью дуновения эфира воссоздает Андрей Белый головокружительные картины Космической эволюции: согласно антропософской доктрине, она доступна в определенных условиях (медитативный транс, творческий экстаз, молитвенное откровение и т. п.) любому и каждому. В художественно-выразительной и теософско-символической форме демонстрирует это Белый на примере маленького живого существа – Котика Летаева (а на самом деле – себя самого) ноосферные видения младенческих лет навсегда запечатлелись в его памяти:

«Самосознание, как младенец во мне, широко открыло глаза.

Вижу там: пережитое – пережито мной; только мной; сознание детства, – сместись оно, осиль оно тридцатидвухлетие это, – в точке этого мига детство узнало б себя: с самосознанием оно слито; падает все между ними; листопадами носятся смыслы слов: они отвалились от древа: и невнятица слов вкруг меня – шелестит и порхает; смыслы их я отверг; передо мной – первое сознание детства; и мы – обнимаемся: „Здравствуй ты, странное!“»

Ноосферная память А. Белого, судя по всему, не имела границ. Во всяком случае Анатолия Мариенгофа он уверял (а тот зафиксировал сие в своих мемуарах), что помнит себя еще во чреве матери (правда, такой «эпизод» в «Котике Летаеве» отсутствует). Основные этапы космогенеза и развития жизни на Земле, где она возникла в морях, преломляется в романе еще и через мифологическое сознание: в определенных аспектах оно оказывается не менее (а иногда даже более) истинным, чем научное осмысление действительности:

«Мир и мысль – только накипи: грозных космических образов; их полетом пульсирует кровь; их огнями засвечены мысли; и эти образы – мифы.

Мифы – древнее бытие: материками, морями вставали когда-то мне мифы; в них ребенок бродил; в них и бредил, как все: все сперва в них бродили; и когда провалились они, то забредили ими… впервые; сначала – в них жили.

Ныне древние мифы морями упали под ноги; и океанами бредов бушуют и лижут нам тверди: земель и сознаний; видимость возникала в них; возникало „Я“ и „не-Я“; возникали отдельности. Но моря выступали: роковое наследие, космос, врывался в действительность; тщетно прятались в ее клочья; в беспокровности таяло все: все-все ширилось; пропадали земли в морях; изрывалось сознание в мифах ужасной праматери; и потопы кипели…»

Опубликованную в конце лета 1917 года первую половину «Котика Летаева» Белый написал еще в Дорнахе. Из созданного за последнее время в 1-м выпуске альманаха «Скифы» было помещено несколько стихотворений, объединенных в цикл «Из дневника», и очень важная для писателя теоретическая статья «Жезл Аарона», имевшая подзаголовок «О слове в поэзии». (Лекцию на ту же тему он прочел еще весной в Малом зале Московской консерватории.) Первоначально статья, переданная Иванову-Разумнику, называлась «О космическом звуке». Удивляться этому не приходится, ибо отправными ее посылками «Жезла Аарона» (напомню, что, согласно ветхозаветному преданию, жезл библейского патриарха превратился в змею) послужили давным-давно выработанные космистские и теософские установки Андрея Белого, а именно: «…мир, построяемый (так!) языком, в нашей полости рта, есть точно такой же мир, как Вселенная: семь дней творения звуков во рту аналогичны семи дням творения мира; некогда слова оплотнеют материками и сушами, а языки превратятся в целые планетные системы со зверями, птицами и людьми…» Таково метафорическое и вместе с тем опрощенное представление А. Белого о вековечной философской проблеме единства Макро– и Микрокосма, где рот как часть человеческой головы органически сопряжен с бесконечной Вселенной. В статье подведены итоги многолетних размышлений и изысканий в области языкознания, семантики и стихосложения. Основной упор сделан на смысловую сущность лексики и лексем: «Слово, взятое безотносительно к смыслу, есть слово пустое, если даже ему соответствует материальный предмет». Похожие выводы и их обоснование Белый дал в написанной тогда же работе «Глоссолалия: Поэма о звуке»…

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});