Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

Надо было сойти на Бат-стрит и пересесть на другой трамвай. Она глядела, как круто взбегает вверх улица. Казалось, подъем этот вел к свободе. Вспомнилось, сколько суббот она провела здесь в хождении по магазинам.

Какой свободной, беззаботной была она тогда!

Вот осторожно катит под гору ее трамвай. И с каждым метром его приближения сердце все больше наполнял ужас. Трамвай остановился, она торопливо вскочила в него. Плохо зная эту улицу, она все время, пока трамвай ехал, вертела головой. Наконец, с тревогой и дрожью, она поднялась. Кондуктор резко тронул звонок.

Она прошла по узкой, бедной, мокрой и совершенно безлюдной улице. За оградой посреди асфальтового двора стояло приземистое здание школы — промокшие стены казались черными. Вид школы был мрачен, в окнах виднелись уродливые увядшие растения.

Она вступила под арку входа. Все здесь навевало мысль о какой-то угрозе, архитектура здания имитировала церковную и призвана была давить пошлой властью авторитета. На плитах отпечатались следы ног. Здание было молчаливо и пустынно, как опустевшая тюрьма, готовая вот-вот наполниться топотом заключенных.

Урсула прошла к двери, заткнутой в какой-то мрачный закоулок учительской. Она робко постучала.

— Войдите! — Мужской голос звучал удивленно, был гулок и словно несся из тюремной камеры.

Она вошла в темную комнатенку, в которую никогда не проникали солнечные лучи. Свет голой, без абажура, газовой лампы казался резким и грубым. Сидевший за столом худой мужчина без пиджака мусолил лист бумаги в корытце копировального аппарата. Подняв на Урсулу глаза, глядевшие с узкого заостренного личика, он снял бумажный листок, поглядел на отпечатавшиеся на нем лиловатые знаки и уронил его в кучу других листков.

Урсула завороженно глядела на него. Газовый свет, мрак и теснота помещения делали все происходящее нереальным.

— Какое ужасное утро, — сказала она.

— Да, — согласился он. — Погодка хуже некуда.

Но ни утра, ни погоды для этого места словно не существовало. Здесь царило безвременье, вечность. И отвечал он голосом сдавленным, гулким, как эхо. Не зная, как продолжать разговор, Урсула сняла плащ.

— Я слишком рано? — спросила она.

Мужчина взглянул сначала на маленький циферблат часов, потом на нее. Сузившиеся зрачки буравили ее, как иголки.

— Двадцать пять минут, — произнес он. — Вы вторая. Я первым пришел.

Урсула осторожно присела на краешек стула и стала глядеть, как его худые красные руки управляются с бумажными листами — надавливают, разглаживают, потом, приподняв за краешек, снимают; мужчина вглядывался в листок и переходил к следующему. Кипа листов на столе все росла.

— Их так много сделать надо? — удивилась Урсула. Он опять вскинул на нее острый взгляд. Ему было года тридцать три, тонкое, зеленовато-бледное с острыми чертами и длинным носом лицо. Глаза у него были голубые, острые, как стальные шпажки, и довольно красивые, как решила девушка.

— Шестьдесят три, — ответил он.

— Так много! — мягко посетовала она. Потом ей в голову пришла мысль: — Но это ведь не только для вашего класса, правда? — сказала она.

— Почему же не для моего? — спросил он с некоторой злобой.

Урсула слегка оробела от этого утверждения, высказанного с холодным равнодушным пренебрежением к ее персоне. С ней еще никто не говорил так, давая понять, что ему до нее нет дела, словно обращалась она к машине.

— Слишком уж много, — сказала она с сочувствием.

— Да и вам дадут примерно столько же, — сказал он. Добиться от него большего не удалось. Она сидела растерянная, не зная, что думать и как себя вести, и все же что-то в нем ее привлекало. Он казался таким сердитым. Но эта его странная колючесть, резкость, пугая, чем-то были ей симпатичны. Холодность казалась противоестественной для него.

Открылась дверь, и вошла невысокая, с бесцветными волосами молодая женщина лет двадцати восьми.

— О, Урсула! — воскликнула вошедшая. — Вот уж ранняя пташка! Но, держу пари, это ненадолго. Это крюк мистера Уильямсона. Ваш крюк вот здесь. Учительнице пятого класса полагается этот крюк. А шляпу вы разве не снимете?

Мисс Вайолет Харби сняла с гвоздя плащ Урсулы и перевесила его подальше. Она уже успела ловко вытащить булавки из своей дрянной шляпки и сунуть их в пальто. Затем она повернулась к Урсуле, быстрыми движениями взбивая свои жидкие, мышиного цвета завитки.

— Хорошенькое утро! — воскликнула она. — С ума сойти, что за погода! Если я что ненавижу, так это вот такую слякоть утром в понедельник! А детки все тащатся, им все нипочем!

Из газетного свертка она извлекла черный фартук и обвязывала его теперь вокруг талии.

— Фартук захватили, а? — спросила она отрывисто, кинув взгляд на Урсулу. — О, без него не обойтись. Вам даже трудно себе представить, на кого вы будете похожи в полпятого — вся в мелу, чернилах и грязи, которую натаскают на подошвах ученики. Ну, ладно, я к маме сейчас мальчика пошлю за фартуком.

— О, не беспокойтесь… — запротестовала Урсула.

— Нет, нет, надо, это нетрудно! — вскричала мисс Харби. У Урсулы екнуло сердце. Все здесь казались такими самоуверенными, властными. Каково ей будет среди этих резких, властных, порывистых людей? И мисс Харби ни словом не обмолвилась с мужчиной за столом. Она как будто не замечала его. Урсула всей кожей почувствовала грубую черствость, с которыми они относились друг к другу.

Девушки вышли в коридор. У входа уже копошились дети.

— Джим Ричарде! — громко и властно выкрикнула мисс Харби.

Вперед робко выступил мальчик.

— Сбегай-ка к нам домой для меня, а? — попросила мисс Харби властно, но как бы снисходя до ласковой просьбы. — Сбегай и попроси маму прислать один из моих школьных фартуков для мисс Брэнгуэн, ладно?

— Да, мисс, — робко пробормотал мальчик и повернулся, чтобы исполнить поручение.

— Эй! — окликнула его мисс Харби. — Погоди-ка, ты куда? Как ты скажешь маме?

— Один из школьных фартуков, — пробормотал ребенок.

— Будьте добры, миссис Харби, мисс Харби просит вас дать один из ее школьных фартуков для мисс Брэнгуэн, потому что та пришла без фартука.

— Да, мисс, — пробормотал мальчик и, втянув голову в плечи, собрался уходить.

— Повтори, как ты скажешь!

— Будьте добры, миссис Харби, мисс Харби нужен фартук для мисс Брэнгуэн, — совсем уж потерянно пролепетал мальчик.

— Мисс Брэнгуэн! — засмеялась мисс Харби и, подтолкнув ребенка, бросила: — Возьми-ка мой зонтик! Погоди минутку.

Мальчик нехотя взял зонтик мисс Харби и, оснащенный таким образом, поплелся прочь.

— И побыстрее! — крикнула ему вслед мисс Харби. Потом, повернувшись к Урсуле, она весело сказала: — У парнишки не все дома, но вообще-то он ничего, не вредный.

— Понятно, — слабо пискнула Урсула.

Щелкнула задвижка, и они очутились в большом зале. Урсула огляделась. Гулкая суровая тишина помещения леденила душу — от нее веяло холодом официальности. Посреди зала шла стеклянная перегородка, в ней виднелись открытые двери. В тишине громко тикали часы, и голос мисс Харби разнесся гулким эхом, когда она сказала:

— Здесь классы — пятый, шестой и седьмой. Вот ваше место — в пятом.

Она стояла в ближнем углу зала. Небольшая учительская кафедра, напротив выстроились ученические столы и скамьи, на противоположной стене два высоких окна.

Для Урсулы все это было внове, и все казалось ужасным. Странный мертвенный свет угнетал. Видимо, свет был такой из-за дождя Она вновь подняла глаза вверх, охваченная пугающим чувством замкнутости в этом пространстве, в этой суровой недвижной духоте, казалось, отделенной от обычной жизни; потом она заметила, что стекла на окнах были рифленые, матовые.

Настоящая тюрьма! Она оглядела стены — выцветшие, бледно-зеленые и шоколадно-коричневые, оглядела ряды столов, выстроившихся, как эскадрон, и сердце ее наполнил ужас. Новый мир, который открывался ей, новая жизнь, у порога которой она стояла, казались грозными, пугающими. Взволнованная, она влезла на свою учительскую кафедру. Кафедра была высокой, и ноги, почти не достигающие пола, она вынуждена была поставить на ступеньку кафедры. Здесь, на возвышении, оторванная от земли, она была на работе! Как же странно, как удивительно все это было! Как отличалось от туманной дымки дождя над Коссетеем. При одной мысли о родной деревне сердце сжала тоска — какой далекой, какой потерянной для нее навсегда она показалась.

Эта жесткая, окоченелая реальность, в которую она ввергнута, — реальность. Но как странно, что Урсула должна назвать реальностью эту недавнюю неизвестность, вызывавшую у нее теперь такой ужас, такое отторжение, что хочется отсюда бежать и бежать. И однако это стало для нее реальностью, а Коссетей, милый, прекрасный и такой родной Коссетей, Коссетей, почти неотделимый от нее и ей тождественный, отступил в туманную даль. Реальностью стала эта похожая на тюрьму школа Здесь ей предстоит восседать, торжествуя в царственном великолепии над всеми учеными мужами Здесь она воплотит в жизнь свою мечту, став любимейшей учительницей, несущей свет и радость детям. Но равнодушная угловатость стоявших перед ней ученических столов корябала душу, вызывая желание боязливо съежиться. Сознание, что она была по-дурацки обманута в своих предчувствиях, отдавало болью Она готовилась щедро принести свою любовь тем, кто ни любви, ни щедрости вовсе не желали. И она была огорчена и оскорблена такой пощечиной, обстановкой, где присутствие ее казалось неуместным.