Радуга в небе - Дэвид Лоуренс

«Опыт преподавания, где получен:…».

Сердце Урсулы упало. Она написала: «Опыта не имею».

Но и после этого еще оставалось много вопросов, на которые надо было ответить. Заполнение трех анкет отняло у нее два часа. К тому же требовалось переписать рекомендации школьной директрисы и духовника.

Наконец дело было сделано. Три длинных конверта были запечатаны. После полудня она отправилась в Илкестон на почту. Родителям она ничего не сказала. Наклеивая марку на длинные свои конверты и бросая конверты в почтовый ящик Главного почтамта, она чувствовала себя уже вне пределов досягаемости для отца и матери, как будто она вырвалась на свободу, в широкий, большой и кипучий мир, мир, творимый мужчинами.

По дороге домой она опять предавалась своим мечтаниям. Одно из заявлений она направила в Гиллингем, в Кенте, другое — в Кингстон-на-Темзе и третье — в Суонвик, в Дербишире.

Название «Гиллингем» ласкало слух, а Кент — это же цветущий сад Англии! И в мечтах вставала старинная деревенька между хмелевых плантаций, мягкий солнечный свет и она, спускающаяся со школьного крыльца под сень платановых деревьев, и дальше, за околицу, по сонной тихой тропинке она заворачивает к коттеджу, пробирается меж васильков, тянущих свои головки сквозь прутья старой деревянной ограды, а за нею дорожка с выстроившимися по ее бокам пышными флоксами.

Навстречу ей, когда она входит, поднимается изящная, с серебристой головой дама; она всплескивает изящными белыми, как слоновая кость, руками:

— Боже, кто бы мог подумать!

— Кто это, миссис Чэзеролл?

Фредерик уже дома. Нет, она слышит на лестнице мужественные шаги, видит крепкие ботинки, синие брюки, фигуру в форменном мундире и лишь потом — его лицо, ясные, по-орлиному зоркие глаза, в которых еще светится отблеск дальних морей, далей, так нерасторжимо слитых с ним, впечатавшихся в узор его души, и он спускается в кухню.

Этот сон с продолжением длился милю пути. Затем она перенеслась в Кингстон-на-Темзе.

Это был старинный городок к югу от Лондона. Населяли его достойнейшие и благороднейшие люди, столичные жители, предпочетшие тишину и мирное спокойствие. Она знакомилась с чудесным семейством, милыми девочками из большого усадебного дома времен королевы Анны; там сбегали к реке лужайки, а в величавом спокойствии, царившем здесь, Урсула чувствовала себя как среди самых родных ее сердцу людей. Девочки любили ее как сестру и делились с ней благородными своими мыслями.

Она вновь была счастлива. В мечтаниях этих она расправляла свои бедные подрезанные крылья.

Дни шли за днями. Но родителям она не обмолвилась ни словом. Затем из Гиллингема вернули ее рекомендации.

Там в ее услугах не нуждались. Как не нуждались и в Суонвике. Отверженность вслед за сладостными надеждами. Яркое оперение, втоптанное в пыль и прах.

И вдруг неожиданно, после двух недель молчания, пришла весть из Кингстона-на-Темзе. Ей надлежало прибыть в Городской комитет образования для беседы в ближайший вторник. Сердце замирало в груди. Она чувствовала, что сумеет убедить Комитет и заставит принять ее. И вот тут, когда грозно приблизился отъезд, она испугалась. Сердце трепетало страхом и сопротивлением. Но подспудно выкристаллизовывалась цель.

Она весь день ходила сумрачная, смурная, не хотела сообщать новость матери, ждала отца. Ее одолевали страх и дурные предчувствия. Кингстон вызывал теперь ужас. Сладкие мечтания упорхнули под натиском реальности.

Но уже к вечеру приятный сон возобновился. Кингстон-на-Темзе — сколько достоинства в этом названии! Призвук исторического прошлого, величавая поступь истории слышались в нем и окутывали его. Там будут потемневшие от времени дворцы, в этом обиталище седой старины древних королей. Тени их все еще там — Ричарда и Генриха, Вулзи и королевы Елизаветы. Священные рощи и луга, величественные деревья, террасы, чьи ступени нежно ласкает волна и куда иногда подплывают лебеди. Она так и видит перед собой гордую, в роскошном убранстве королевскую ладью, видит, как она плывет, как расстилают на причале малиновую ковровую дорожку и джентльмены в алых бархатных плащах, выстроившись в два ряда и обнажив головы, ждут на солнцепеке прибытия королевы.

Замолкни, Темза, дай мне песню спеть.

С наступлением вечера вернулся отец — полнокровный, оживленный и по обыкновению слегка рассеянный. Он показался ей призрачнее ее фантазий. Она ждала, пока он выпьет чаю. Он пил большими глотками, рассеянно откусывал куски, поглощенно, с самозабвением животного.

После чая он незамедлительно отправился в церковь. Была назначена спевка, и он хотел поупражняться на органе.

Задвижка на церковных вратах громко щелкнула, когда она вошла чуть позже, но раскаты органа заглушили щелчок задвижки. Отец ничего не слышал. Он играл гимн. Напряженное лицо, иссиня-черные волосы на изящной голове, освещенной пламенем горевших по бокам свечей, хрупкое тело сгорбилось, прилипло к стулу. Одухотворенное лицо было так сосредоточенно, что движения рук и ног казались странными, отдельными от тела. Звуки органа словно истекали из каменных колонн, камень сочился звуками, как сочатся соком древесные стволы.

Потом музыка замолкла и наступила тишина.

— Отец! — окликнула она.

Он озирался, словно увидел призрак. Урсула стояла сумрачная, освещенная пламенем свечей.

— Чего теперь тебе? — спросил он, все еще со своего возвышения.

Начать разговор с ним было нелегко.

— У меня тут, возможно, место появилось, — через силу выговорила она.

— У тебя появилось что? — переспросил он, не желая прерывать настроение, вызванное игрой.

— Появилось место, и я должна уехать.

Он повернулся в ее сторону, все еще рассеянно, неохотно.

— И где же это?

— В Кингстоне-на-Темзе. Во вторник я должна прибыть туда для беседы в Комитете.

— Прибыть во вторник?

— Да.

И она протянула ему письмо. Он прочел его при свете свечей:

«Урсуле Брэнгуэн, коттедж «Под тисами», Коссетей, Дербишир.

Уважаемая госпожа, просим Вас быть по указанному адресу во вторник, десятого числа в 11.30 утра для беседы с членами Комитета касательно Вашего заявления с просьбой о предоставлении Вам места помощника учителя в системе школ Веллингборо-Грин».

Брэнгуэну было трудно воспринять этот текст, такой сухой, официальный, такой далекий от возвышенного покоя церкви и вдохновенного церковного гимна.

— Не обязательно же лезть ко мне с этим сейчас, не правда ли? — нетерпеливо бросил он, передавая назад письмо.

— Но я во вторник уезжаю, — сказала она.

Он сидел не шевелясь. Потом опять потянулся к инструменту — раздался шумный вздох органа, а затем, когда руки его коснулись клавиш, — настойчивый и резкий трубный глас. Урсула повернулась и вышла.

Он попытался вновь сосредоточиться на игре. Но не смог. Пути назад не было. Он чувствовал, как его что-то удерживает, какая-то жалкая нить досадливо тянула его прочь от органа.

И когда после спевки он вошел в дом, лицо его было темно, а на сердце был камень. Однако разговора он не начинал, пока не улеглись младшие. Но Урсула, тем не менее, знала, что назревает.

Наконец он спросил:

— Где это письмо?

Она отдала письмо. Он сидел, вчитываясь: «…просим Вас быть по указанному адресу во вторник…». Холодное официальное обращение к Урсуле лично, не имеющее к нему никакого отношения. Так-то вот! Она получила теперь самостоятельный общественный статус и будет отвечать на письмо, не учитывая ни его, ни его мнения. И сердце его сковала злоба.

— Провернула все это за нашими спинами, да? — сказал он с усмешкой.

И ее сердце вздрогнуло, обожженное жестокой болью. Она поняла, что свободна — что порвала с ним. Он потерпел поражение.

— Вы сами сказали: «Пусть попробует», — возразила она, чуть ли не оправдываясь.

Он не слышал. Он все сидел, глядя на письмо.

«Комитет образования, Кингстон-на-Темзе», и потом напечатанное на машинке: «Мисс Урсуле Брэнгуэн, коттедж «Под тисами», Коссетей». Ни убавить, ни прибавить, и так категорично, так окончательно. Он кожей чувствовал новый статус Урсулы как корреспондентки. И на душе у него был камень.

— Ну вот, — сказал он наконец. — Никуда ты не поедешь.

Урсула вскинулась, но даже не нашла слов для протеста.

— Если ты думаешь, что можешь вот так, шутя и играя, упорхнуть бог весть куда, дальше даже, чем Лондон, то ты ошибаешься.

— Почему это? — возмутилась она, моментально укрепившись в желании уехать.

— Потому, — отрезал он.

Молчание длилось до тех пор, пока вниз не спустилась миссис Брэнгуэн.

— Гляди, Анна, — сказал он, передавая ей письмо.

При виде напечатанного письма она чуть-чуть отпрянула, предвидя неприятное вторжение внешнего мира. Что-то странное мелькнуло в ее глазах, словно инстинкт любящей матери посторонился, уступив место бессмысленной, бесчувственной жестокости. Именно так, невыразительно, бесчувственно проглядывала она письмо, не желая вникать в смысл. Содержание письма было понято лишь умом ее — черствым, поверхностным. Чувства же она в себе притушила.