Шоссе Петля - Олег Новгородов

class="p1">

Мне тридцать восемь лет, и я не верю в жизнь после смерти. На жизнь не бывает сиквелов. В выходцев с того света не верю тоже – неоткуда им выходить-то. И даже после недавних событий в нашем районе я так ни во что и не поверил. Наоборот – все обстоятельства только утвердили меня в неверии.

Не верится мне и в наказание за зло. А ну-ка – кого в этой истории считать наказанным? То, что случилось с Катькой, женой бедолаги Марата, случилось бы с ней так или иначе - месяцем раньше, месяцем позже. Оно ходило за ней по пятам, она даже слишком долго отрывалась. Мишка Бугров не из тех, для кого наказание имеет хотя бы минимум смысла: он уже на свет появился с железной неспособностью понять, что есть хорошо, а что плохо. Так что он попросту умер, и вряд ли его сердце остановилось при виде сутулой фигуры, застывшей у входа на чердак во мгле погасших под потолком фонарей. Кто сказал, что у отпетого хулигана не могло быть врожденного порока сердца?

И вовсе не за что наказывать его мать, на которую с одной стороны давил инстинкт, требующий защитить своё чадо, а с другой – суровый муж, который вообще не рассматривал Мишкины выходки хоть сколько-то серьезно. Даже ту, за которой последовало уголовное дело. Вот он, Серега Бугров, пожалуй, и впрямь наказан. У него больше нет ни сына, ни жены, и вечерами он пьет по-черному. Правда, я слыхал, что ребята, эксгумировавшие одинокую могилу на Ваганьково, пьют не хуже Сереги.

Зато я готов поверить в бессменного рулевого, альфу и омегу всего, что увязано в смирительную рубашку телесного существования, в того, Кто Направляет, и кто не отпустит штурвала. Имя ему – Желание. Одноклеточные – и те, не осознавая, в своём повиновении беспрекословны. А уж человеку дано не только понимать, чего он желает (за исключением особо зажравшихся индивидов), но и страдать от недостижимости. Мы прокляты дважды: нам дано хотеть и не дано получать. Тысячи желаний уходят с прошлым в вечную ночь, но самые заветные, всхоленные и взлелеенные, остаются при нас. И если не исполненное желание слишком сильно, оно может и пережить своего носителя. Не берусь представлять, при каких условиях это происходит, знаю лишь, что происходит редко. Несбывшееся разрывает цепь причинно-следственной связи и встраивается в нее звеном, с которого начинается дикая мешанина и причин, и следствий, друг от друга уже не зависящих. И может статься, что громовые раскаты, что зазвучат тогда над нашими головами – не что иное, как гомерический хохот рулевого, хорошо сделавшего свою работу.

____

Вот странно… Марат лежал в гробу таким, каким его помнили соседи (друзей-приятелей у него не было). Галстук ему повязали так же аккуратно, как он сам это делал – в его конторе действовал дресс-код; худое лицо; жидкие, мышиного цвета волосы потрёпывал весенний ветер, а густые брови сердито сошлись на переносице. В морге ему восстановили левую часть черепа так, что причина смерти в глаза не бросалась. Равнодушный батюшка возле церкви благословил его спуститься в могилу, а мы стояли полукругом, слушая отходную, и никто из нас не думал, что в причинно-следственной цепи уже появился разрыв… Те, кто потом выкапывал гроб Марата, никому не рассказывали, что было внутри... но один из рабочих умер, так и не выбравшись из ямы. Об этом даже проскочила заметка в малотиражной газете. Но тогда, на кладбище, никакие разрывы не шли нам на ум. Мы просто провожали в последний путь соседа.

____

Марат всегда напоминал тощего, облезлого уличного кота, то и дело шипящего и ерошащего загривок, но абсолютно безобидного. Шипит он от того, что осточертели пинки ногами, а порой и отбросов на помойке не достается. Однажды, столкнувшись с ним в магазине, я спросил: «Марат, тебя ветром не уносит? Ел бы ты побольше, что ли…». Ну вот дернул меня черт за язык, обычно я лишнего не треплю. Он нахмурился, отвел взгляд и быстро ушел со своими покупками. Мне кажется, если когда-нибудь ему и удалось нормально покушать, то разве пока мама кормила его грудью. Но это вряд ли. Родители его были те еще «подарки»; на сына они не обращали внимания, занимаясь исключительно разборками между собой – каждое утро начиналось с диких воплей, от которых половина жильцов по стояку скоропостижно оглохла, и тишина наступала часам к двум-трем ночи. Мать редко опускалась до того, чтобы приготовить Марату горячую еду; при этом заснуть он мог лишь после того, как завершался домашний скандал. Удивительно, как при таком изматывающем режиме он умудрялся учиться без троек.

Вряд ли он был нелюдимым по натуре, просто ничего хорошего от людей не видел. Его пинали и обделяли всем, чем только можно. На фирме, куда Марат устроился со своим незаконченным высшим, он впахивал, как вол, и даже приносил в дом приличную зарплату. «В дом», ага. Его жена, лимитчица с русско-украинской границы, до знакомства с Маратом обвешивала покупателей в овощной палатке. После росписи она свалила от овощей и проводила свободное время, изменяя мужу со всеми встречными и поперечными. Будь у меня такая вот «вторая половина», я бы уже отмотал срок за бытовое убийство. Но Марат ни разу не поднял на нее руку… как и на кого-либо другого. Он мог только махнуть рукой – резко, безнадежно, уронив ее как-то ладонью за спину, словно говоря: «Да что же вы все ТАКИЕ?!».

Этот его жест до сих пор стоит у меня перед глазами.

____