Глаза погребённых - Мигель Астуриас

— Можно представить себе, сколько заплатили этой американке за молчание, ведь в газетах об этом не было ни строчки! — сказал Самуэль.

— А из нашего друга получится хороший проповедник! Почище любого евангелиста! Совсем как тот падресито, что носился с образом Гуадалупской девы.

— Проповедует да попивает!

— Что ж, на то он и поэт… Ага, а имя свое вы не назвали!

— Мое имя?

— Сейчас скажет, что не помнит!..

Все расхохотались.

— Меня зовут Лоро[126] Рамила…

Новый взрыв хохота.

Гитаристы заспорили о чем-то. Самуэль — с Самуэлито, Самуэлон — с Самуэлем. Так частенько бывало.

— А правда, товарищ Рамила, — спросил Самуэлито, — что знаменитый Табио Сан участвовал в этой стычке? Мой брат Самуэль утверждает, что его там не было, а я говорю — был, а наш Самуэлон, как всегда, помалкивает. Так был он там или не был, скажите-ка?

— В стычке, разгоревшейся в порту, он не участвовал, но зато был в Бананере, когда там разыгрались события, а там тоже было жарковато. Вспомните, генерал недаром сказал, что приехал не для того, чтобы сменить климат. Табио Сан сошел с поезда, шедшего в столицу. Он спрыгнул на ходу перед самым Коровьим мостом — здесь поезд замедляет ход. Потом он очутился в Северных каменоломнях, где долго скрывался.

— Вот видите! — обернулся Самуэлито к своим братьям.

— Да, но он все-таки участвовал в событиях в Бананере, — отметил Самуэль, обращаясь к Рамиле, — а сейчас, я слышал, его ждут в Тикисате. Это верно?.. Мы все хотели бы поговорить с ним… Табио Сан… знаменит, а ведь мало кто его лично знает!

— Мы хотим поговорить с ним насчет забастовки, — вмешался Самуэлон. — Вот это самое — очутиться между пулями и акулами — меня что-то не очень соблазняет. Мне, если хотите… мне больше нравится роль талтусы. Нам, пожалуй, следовало бы поучиться у талтусы… нужно незаметно подрыть здание, а потом одним ударом все обрушить. Незаметная и терпеливая, но непрерывная работа. Вгрызаться зубами и ногтями. Есть когтями, а чесаться зубами, как говорят о талтусах.[127] И, делая подкоп под здание, мы добьемся, что наши враги останутся под его развалинами, — все останется под развалинами: и их политика, и банки, и судьи, и их президент, и коменданты, и генералы…

— И в этот момент ты проснулся…

— Проснулся?.. Это вам придется проснуться, это вы спите и во сне видите подвиги небывалых храбрецов, которые принесут нам победу. Такие храбрецы способны только умирать. А мне нравятся храбрецы, которые хотят жить ради жизни. Нам не нужны храбрецы, умеющие только умирать, нам нужны храбрецы, готовые на подвиг ради долгой-долгой жизни!

— Товарищ, видать, со мной соревнуется в красноречии… очень хорошо… — Рамила поднялся и протянул руку Самуэлону. — Хорошо вы говорите!

— А здесь, Рамила, как вы оцениваете положение здесь? — спросил Самуэлито.

— Да, да, скажите нам, как вы оцениваете положение? — подал голос и Самуэль.

— То, что вам удалось добиться прибавки… — Рамила обратился к братьям-музыкантам, однако к нему придвинулись все, чтобы лучше расслышать, — доказывает: вы способны выступить против Компании, однако нужна организация, и, в частности, нужно организовать тех грузчиков, которые приходят сюда в поисках временной работы. Вопрос в этом…

— Этим мы и займемся…

— Имеете ли вы представление о собственных силах? Вы же являетесь мостом, по которому бананы поступают с плантаций на рынки. Без вас Компания, имеющая поезда и пароходы, останется с пустыми руками, без бананов…

— У нас есть идея, — сказал один из Самуэлей, — мы еще не знаем, как нам назвать себя, и пока зовемся Старателями, но нас уже знают под этим именем. Правильно, ребята?

— По-моему, неплохо. Конечно, называть себя можно как угодно, но, прежде чем выбирать название для вашей группы, следовало бы присоединиться к движению…

Многие голоса раздались одновременно:

— Где?

— Конечно!

— Сейчас же, если можно!

— Этим я займусь, — сказал Рамила, — если все согласны…

Ответ был единодушный:

— Все!

— Надо присоединиться к остальным и поддержать всеобщую забастовку, когда она будет объявлена.

— Все, как один!..

Все стали расходиться поодиночке, чтобы не привлекать к себе внимания. Они попрощались друг с другом и тут же исчезли среди кустарников. След в след, тень в тень. Издалека донеслись голоса Самуэлей, которые тоже разошлись в разные стороны, но в насмешку пели одну и ту же песенку:

…В безбрежных просторах моря,

моря,

мы видим — подводные лодки проходят,

проходят…

XXVIII

Капитан Леон Каркамо, сопровождавший падре Феху, остановился в дверях кабинета коменданта. Один из солдат остался сзади и задул фонарь, которым освещал путь. Полусонные караульные, бледные — кожа отливала бронзой под электрическим светом, — заслышав шаги, поспешно поднимались со скамеек. Младший лейтенант, дежурный по караулу, закашлялся. В чалме из полотенца он был похож на мавра. Не говоря ни слова, он сделал несколько шагов рядом с вновь прибывшими, а затем не спеша возвратился на свое место.

— С вашего разрешения, мой майор… — раздался голос Каркамо. Этот голос разбудил всех, кто спал в комнате, где пахло кокосовой пальмой, табаком, старой обувью, пропотевшей одеждой и металлом оружия, — здесь, казалось, царила смерть. Зевок коменданта, утопивший все слова, означал, по-видимому, разрешение.

— Приказ выполнен, мой майор.

Новый гортанный звук дал понять, что капитан Каркамо может быть свободен; из-за его спины показался падре Феррусихфридо, худой и невзрачный — точь-в-точь церковный служка.

— Падресито, я получил приказ отправить вас на границу до наступления рассвета, — заявил майор холодно и нелюбезно, хотя и не грубо. — Вас обвиняют в том, что здесь вы организуете так называемую всеобщую забастовку.

Слова коменданта, который чуть было не проглотил собственную руку, пытаясь прикрыть ею широченнейший зевок, привели в замешательство священника. Лицо его, обожженное солнцем побережья, изменилось. На глаза навернулись слезы. Эта смена чувств была настолько быстрой, что комендант ничего не заметил. Священнику удалось подавить тяжелый вздох, и он тут же овладел собой.

— Это нарушение конституции — никто не имеет права высылать меня по приказу.

— Есть декрет о высылке.

— Тогда об этом должен узнать мой консул, я же иностранец…

— Есть декрет о высылке, что же касается вашего консула, хотя бы он и был здесь, он, конечно, постарается не обращать на это внимание — кому-кому, а ему-то превосходно известно, откуда нажмут на него и на его… консульство. А кроме того, не все ли вам равно, падресито, если земля повсюду одинакова?.. Да, язычок-то у вас без костей… — комендант открыл рот, но сейчас не для того, чтобы опять зевнуть, — он прикоснулся пальцем к языку. — Вы намеревались сойти здесь за падре Идальго! Э, у нас это не пройдет! У нас это… не пройдет… Как только вам пришло в голову, спрашиваю я, поставить в церкви изображение индейской богоматери, и это здесь, где даже святые должны быть рыжими, с голубыми глазами — как гринго… Должны быть святые из белого теста, те, которых пекут и продают дюжинами, а не наши здешние, древние, деревянные… из какого дерева полено, из того должен быть и клин, пусть даже на небе… Да, пожалуй, лучше уж зевать, не то у меня язык развязывается!..

Помолчав, он все же подавил зевок и громко позвал:

— Капитан Каркамо!

Капитан вытянулся в дверях. Комендант отдал ему распоряжение: вместе с несколькими солдатами сопровождать падре Феху, остановиться, не доезжая одну милю до станции Тикисате; — дождаться там пассажирского поезда, направляющегося к мексиканской границе, и передать падре Феху человеку, который предъявит свои документы.

— Падресито, — продолжал комендант, закончив этот инструктаж, — у нас есть пара лошадей, вы и капитан Каркамо можете поехать верхом. Расстояние не столь уж велико, но так вам будет удобнее.

Его прервал падре Феху:

— Приказ предписывает выслать меня на лошади?

— В приказе ничего не говорится о том, как мы должны вас доставить к пассажирскому поезду, идущему в сторону границы. Однако, поскольку в приказе также ке указывается — «отправить пешком» или «отправить связанным», то я могу позволить себе удовольствие отправить вас верхом. А пока вы будете находиться здесь, капитан, и учтите, время у вас ограничено, — обратился он к Каркамо, — не допускайте, чтобы сеньор священник с кем-нибудь общался. Падре, я думаю, понимает, что ему самому лучше молчать, в противном случае придется применить ненужные насильственные меры. А если кто-нибудь — везде может оказаться любопытная богомольная старуха — приблизится к вам и спросит, куда вы направляетесь, скажите, что вы, дескать, едете исповедовать больного, хотя теперь, когда началось засилье евангелистов, здешние жители даже исповедаться не желают и умирают, осененные долларом…