Неизвестный солдат - Вяйнё Линна

Штурмовик приблизился вновь. Задрожали языки пламени, по веткам пробежал шорох. Корпела отвел лошадь в лес и, подняв кулак, крикнул самолету:

— Стреляй же, сатана! Давай стреляй, черт бы тебя побрал, раз ты только это и можешь! Стреляй, если это тебе так нравится, сатана.

Самолет круто взмыл ввысь, из его хвоста забили язычки пламени. Лошадь испугалась и бросилась в глубь леса. Корпела некоторое время тащился за ней — его рука запуталась в поводьях. Когда она выскользнула наконец из поводий, Корпела остался неподвижно лежать на спине. Подбежавший к нему Ламмио еще успел заметить, как его глаза моргнули в последний раз. Склонившись над убитым, Ламмио увидел, что тот лежит в луже крови.

IV

Когда голова батальона достигла шоссе, штурмовики уже улетели. Коскела запросил по радио автомобили для раненых, и они прибыли, едва только исчезли самолеты. Тотчас же началась погрузка. На одних носилках оказался мертвый: раненый умер, когда батальон уже выходил на шоссе, и носчики, не заметив этого, продолжали нести его.

На этом этапе военными действиями руководил подполковник Ууно Ээмили Карьюла. Это был мускулистый человек с бычьей шеей, в разговоре он обычно срывался на крик, надуваясь и подбочениваясь при этом. Его веки странно срастались с переносицей, что придавало взгляду колючесть, лицо было в шрамах, энергичное. От углов рта книзу тянулись грубые, суровые морщины. Волосы полковника были всегда подстрижены ежиком, а когда он снимал головной убор, было заметно, что голова его имеет несколько странную, яйцеобразную форму.

Этот человек пошел на Зимнюю войну капитаном и благодаря неустрашимости и несгибаемой воле дослужился до подполковника. Как тактик он звезд с неба не хватал, но полагали, что этот недостаток возмещается его решимостью. У высшего начальства Карьюла слыл человеком беспощадным и жестоким, и он им, безусловно, был. Те, кто находился у него в подчинении, скоро начинали ненавидеть его или бояться. Сарастие однажды не выдержал и сказал своему адъютанту после спора с Карьюлой:

— Из таких людей получились бы преступники, если бы не было армии или тюремщиков. Чистая случайность определяет, по какую сторону решетки им находиться.

Поражение в войне лишило Карьюлу самообладания. Он знал лишь одно целительное средство — «рлешительные мерлы». Он неистовствовал из-за отступления вообще, а тут еще отступление батальона Коскелы поставило под угрозу всю боевую группу, которой он, Карьюла, командовал. Еще несколько километров — и ее позиции было бы немыслимо удержать. Досталось и Сарастие, насколько может достаться мертвому. Карьюла учинил ему разнос, хотя и не разделял мнения пастора, что майор еще в состоянии его услышать:

— Черлт возьми! Где он дерлжал рлезерлвы? Сидел там у шоссе без обеспечения!

Карьюла забыл, что сам одобрил распоряжения Сарастие и обещал ему саперную роту в качестве резерва, но продолжал держать ее на строительстве дороги. Теперь она вместе с другими наспех собранными частями составляла заслон, оказавшийся слабым.

Коскела сделал Карьюле доклад по всей форме, но тот едва дослушал его до конца. Невзирая на то, что их слышат солдаты, Карьюла начал кричать:

— Ваша опрлометчивая оценка обстановки прливела к тому, что теперль испытываем давление на фланге. Крломе того, вы без необходимости прловели батальон черлез эти озерла. Дрлагоценные два часа. В рлезультате мы потерляли нашу лучшую позицию.

Коскела не придавал особого значения словам Карьюлы. Он отлично знал, что ярость подполковника нельзя укротить никакими разумными доводами. Напротив, от спокойного тона он еще больше свирепел.

— Я считал это своим долгом, — сказал он. — Следует принять во внимание, что в данных обстоятельствах я должен был сделать так, чтобы не привести батальон в соприкосновение с противником. Мы должны были беречь раненых, и в этом была наша слабость. К тому же из-за поражения боевой дух людей упал.

— Я сам знаю, что мне прлинимать во внимание. Я знаю обстановку и не нуждаюсь в поучениях. Но вы должны понять, что игрла для батальона была прлоигрлана только тогда, когда вы сами прлизнали ее прлоигрланной. Теперль вам надо как можно быстрлее сколотить батальон. Займете окрлаину болота. Выставьте достаточно сильные рлезерлвы для обеспечения флангов и активно защищайте их. Новые прлотивотанковые орлудия вот-вот должны прлибыть. Если смогу, попытаюсь достать вам прлотиворлакетное орлужие. Вы несете ответственность за батальон, пока Ламмио не прливедет в порлядок обоз и не прлимет его от вас. После этого прлимете командование трлетьей рлотой. Пулеметы сдать лейтенанту Овеске.

Глухим голосом Коскела произнес:

— Я приказал утопить пулеметы в озере, чтобы освободить людей для транспортировки раненых. У нас остался только один.

У Карьюлы на мгновение отвисла челюсть.

— В озерле? Утопить? Пу-ле-ме-ты! У-то-пить!

Карьюла не пришел бы в такое бешенство, если бы не признал про себя, что Коскела поступил правильно. Но именно это он и боялся показать, ибо это означало бы его поражение.

— Черлт поберли, лейтенант! Это бунт… Это пособничество врлагу. Ведь я прликазал вам сохрланить всю матерлиальную часть. Пулеметчики — это пулеметчики, а не санитарлы. Вы были командирлом батальона, а не сестрлой милосерлдия…

В этот момент Карьюла все же заметил, что сказал такое, чего лучше было бы не говорить. Находившиеся поблизости солдаты встали. Те, кто знал Коскелу, ожидали, что он собьет Карьюлу с ног, но Коскела стоял с бесстрастным лицом, глядя куда-то мимо этого бесноватого.

Чтобы сгладить впечатление от сказанного, Карьюла проговорил:

— Вы можете спасти свою честь, если удерлжите фрлонт. Покажите ваш харлактерл.

Заметив поблизости солдат, он ополчился теперь на них за то, что они стали свидетелями его глупости, и заорал как сумасшедший:

— А вы, рлебята! Вы кто, ягнята или финские солдаты? На позиции идут затем, чтобы либо удерлжать их, либо умерлеть. Черлт поберли! На вас те же мундирлы, что и на тех, кто защищал Сумму и Тайпале. Эти люди умели умирлать. А вы умеете только удирлать. Стыдитесь, черлт поберли! Я не посмел бы назвать себя финном, если бы удирлал так, как вы. Если еще кто-нибудь оставит позицию, то увидит, что в военных законах и на него есть статья. Шутки в сторлону. Пощады не прлосить, и пощады не будет! Ясно? А теперль на позиции!

Хонкайоки выкатил глаза и раскрыл рот, изображая удивление. Затем, повернувшись к Ванхале, спросил того строго деловым тоном:

— Капрал Ванхала! Вы кто, ягненок или финский солдат?

— Я лучший лесной воин в мире, хи-хи…

— Ну-ну, — Ханкайоки смиренно вздохнул. — Одна надежда мне осталась, что война закончится и удастся попасть племенным бараном в хорошее имение.

Виириля сидел особняком и жевал хлеб, найденный прошлым вечером в вещмешке русского солдата. Он покачал головой и ни к селу ни к городу проревел:

— И пришел человек из Аримафеи и помочился на голову его.

Его друзья не поняли, что это означает. Возможно, это была просто одна из его обычных фраз, которые он время от времени произносил без всякого скрытого смысла.

— Пха-ха-ха… А теперь затяните погребальную песню. Да здравствует анархия и окровавленная одежда! Эх, сейчас бы бурю, чтоб взметнула портянки до Полярной звезды и оставила их там для просушки… Пха-ха-ха…

За этими словами последовал знакомый смех, похожий на конское ржание: таков уж был Виириля. Готовый к бою и точно так же всегда готовый отправиться домой, или, вернее, куда-нибудь в Финляндию, потому что дома у него не было.

Коскела начал распределять солдат на позиции.

Люди были голодны. Еды не было, но их обещали накормить попозже. Молча и ожесточенно принялись они выкапывать стрелковые ячейки. Через линию фронта прошел дозор. Саперы заминировали шоссе и прилегающие к нему пространства, но особенно эффективного минного заграждения не получилось. Большой участок между болотом и дорогой остался незаминированным.

Ламмио принял батальон, и Коскела возвратился в третью роту. Теперь он был еще более молчалив и задумчив, распоряжения отдавал глухим голосом, казался усталым и удрученным. Поблизости от шоссе, на окраине болота, Мяяття установил свой пулемет. В остальном пулеметный взвод под командованием Рокки действовал как обычный стрелковый. Коскела остановился возле позиции Мяятти, сел на землю и оперся спиной о ствол дерева.

Он глядел на болото. Солнце уже взошло над верхушками деревьев и, грея, светило ему в лицо. Он долго сидел так, словно окаменев, совершенно неподвижно. Высокие скулы отчетливо обозначались под загорелой кожей. Он похудел. Ямка на его подбородке, казалось, стала глубже, веки покраснели, вокруг рта залегли горькие складки. Позавчера ему исполнился тридцать один год, но вспомнил он об этом лишь вчера. Да это и не имело никакого значения.