Дневники голодной акулы - Стивен Холл

Тишина, которую нарушают только скрипы тонущей лодки.

Вода, заливающая палубу, и мачта, наклонившаяся к морю.

Я не в силах сдержать слез, плачу, лежа на спине.

Лодку неудержимо влечет вглубь.

33

Фрагмент о лампе

(Часть третья / Закодированный раздел)

Все кончено.

Порой остаткам лета все еще удается пробиваться через облака, но ночи наступают раньше, и пауки развесили лабиринт из паутинок, тянущийся поперек аллеи в конце сада. Ранним утром все они делаются серебристыми от росы. Ничего этого я вплоть до нынешнего дня не замечал. До сих пор мне казалось, что август еще отсчитывает последние числа. Часы тикают, но словно бы вхолостую, и округа живет, не обращая внимания на ход их стрелок.

Около недели назад ко мне приезжала мама Клио, чтобы забрать кое-какие фотографии и старый шарф, который Клио носила в детстве и к которому была с тех пор привязана. Прежде я даже ни разу не видел этого шарфика, но притворился, что он много значил для Клио, и кивал в нужных местах, и принес несколько бумажных полотенец, когда ее мама расплакалась. Она привезла с собой несколько фотоальбомов и показала мне фотографии Клио, которые я не знал. Клио-школьницы, с косичками и слишком большими зубами — она играла ангелочка в рождественском представлении. Клио в ванночке, с грязной физиономией. Клио-подростка, в черных колготках, короткой юбочке и с галстуком, узел которого съехал в сторону. Клио-студентки-отличницы, в одежде из военного магазина и волосами до подбородка, на каком-то фестивале, имевшем место незадолго до того, как у нее обнаружили рак. Ее мама расспрашивала меня обо всем, что случилось в Греции, обо всем, что имело отношение к несчастью, и о том, что к нему отношения не имело, и всякий раз, когда я что-нибудь говорил, видно было, как она пытается удержать мои слова в памяти, будто запасаясь ими впрок.

Знаю, что никого из ее семьи я, по всей вероятности, больше не увижу. Это слишком близко и остро, и мы только пораним друг друга, если попытаемся поддерживать какие-то отношения.

Сейчас полдень. Ничего из вещей Клио у меня больше нет.

Я очень долго ни к чему не притрагивался. Дом, оказавшись вне времени, обращался в тайный храм по мере того, как пыль оседала на вещах, на которых никогда не предполагалось присутствие пыли, — на зубной щетке Клио, на ее фене, на компакт-дисках, не убранных в свои футляры, на дезодоранте, стоявшем на подоконнике ванной. На обыденных вещах, заботливо хранимых на прежних местах, потому что та, кто прикасалась к ним последней, никогда уже не поставит чашку на край стола и не отложит в сторону наполовину прочитанную книгу. Мир пытался двигаться без нее дальше, а я противился его попыткам стронуться с места. Не так давно ко мне приезжал повидаться отец. Он не очень большой мастер говорить, но, пока я готовил ему кофе, он попробовал немного прибраться. Он передвинул одну из книг Клио, и я закричал на него и кричал, пока не сорвал голос, но он все равно ничего не понимал и все пытался положить книгу обратно, где она была, приговаривая: «Вот, глянь-ка, все в порядке, видишь? Ты бы и не отличил». Под конец он просто удерживал меня, а я заходился в рыданиях, и, знаю, сам он тоже плакал, только беззвучно, белые полоски сбегали вниз по его жесткому щетинистому лицу.

Клио утонула, ныряя с аквалангом у побережья Пароса.[54] Ей попалась на глаза афишка курсов подводного плавания, и она все твердила, твердила и твердила об этих курсах. В конце концов мы покинули Наксос на пару дней раньше, чтобы она могла попытать там счастья по пути на материк.

Когда явились разыскивавшие меня полицейские, я сидел рядом с нашим новым отелем, попивая пиво и дочитывая книгу Пола Остера. Был ранний вечер, и я думал о пицце с коктейлями и о том, когда мы наконец вернемся домой. Думал о том, как пару ночей назад мы, оба пьяные, занимались любовью, как наше горячее дыхание оседало на тенте палатки и как мы лежали там, переплетенные друг с другом, раскидав вокруг все свое барахло.

«Возможно, непроизвольное сокращение мышц… Судорога…» Они отвели меня в какую-то маленькую комнатку, где был вентилятор и графин с водой. Появлялись и исчезали чьи-то лица, кто-то что-то говорил, но я по большей части ничего не слышал, пока не минуло несколько часов. «Возможно, судорога, паника… Она захлебнулась».

Вдохнула воду. Сколько составляет такой вдох? Немного, может, полстакана морской воды. Просто вообрази его, как он стоит перед тобой, представь его у себя перед глазами — это же ничто, правда? Это — ничто. Это тупо и бессмысленно. Все равно что умереть из-за пятиминутного опоздания. Все равно что умереть из-за того, что забыл на столе свой чертов бумажник.

Иногда, поздно ночью, звонит телефон. Первые несколько недель после того, как я вернулся, это происходило постоянно. Я часами сидел в постели в ожидании этого звонка. Затем голос отца Клио говорил: «Я хочу, чтобы ты мне все рассказал», или «Как ты мог это допустить?», или «Прости… слышишь, прости меня», или «Не может такого быть… Почему?», или «Малышка моя», или «Разве не ты должен был за ней присмотреть?», или «Я не могу, я просто не могу…» Иногда слов вообще не было, только три, четыре, пять задыхающихся рыданий, после которых шли короткие гудки.

Я всегда говорил ему одно и то же: «Простите, простите меня, ради бога». Повесив трубку, я подолгу плакал, иной раз всю ночь напролет. Я никому никогда ни о чем не рассказывал.

Мне все время вспоминаются подробности. Всего секунду назад думал о том, как вечером накануне того дня, когда мы снялись со своего участка на Наксосе и направились к судну, нам наконец удалось устроить себе вполне приличный обед с помощью маленькой кемпинговой плиты. Все эти воспоминания, как же сильно они ранят, причем каждое по-своему, так что не думаю, что смогу это вынести, не разорвавшись по всем швам и не расплескавшись болью по всему полу. Но вот что еще хуже, вот что доводит меня до отчаяния: ничто из того, что, как мне кажется, я о ней помню, не является подлинным. Я теряю ее в обобщениях, в бесконечных нашептываниях памяти. Пока мы были в отъезде, я вел что-то вроде дневника, а потом, его перечитывая, обнаружил, как много в нем оказалось прорех. Никогда мы не были такими остроумными. Наши фразы далеко не всегда вызывали смех. И там нет ничего о том, какой Клио могла иногда быть жестокой, или о том, с какой легкостью могла она лгать людям, если считала, что им лучше чего-то не знать. Там нет ничего о тех моментах, когда она бывала скучной или непривлекательной или когда слишком много говорила. Нет ничего о том, как стеснялась, когда у нее болел живот. Нет никакого способа сохранить человека, потому что, что бы ты ни писал, это не правда, это просто рассказ. Рассказы — это единственное, что остается у нас в голове или на бумаге: повествования, составленные из определенных фактов, хорошо отредактированных историй с нами в главных ролях. Теперь я перечитывал этот дневник уже столько раз, что все строки в нем одеревенели, стали такими же нереалистичными, как мыльные оперы или старые голливудские фильмы, которые ты смотрел тысячу раз. Персонажи похожи на меня и на Клио, но это не мы, это просто актеры, снова, снова и снова произносящие одни и те же реплики, все правдивое в которых проваливается сквозь щели.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});