Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

а также следующего фрагмента из “Капитанской дочки”:

Вдруг ямщик стал посматривать в сторону и наконец, сняв шапку, оборотился ко мне и сказал:

– Барин, не прикажешь ли воротиться?

– Это зачем?

– Время ненадежно: ветер слегка подымается; вишь, как он сметает порошу.

– Что ж за беда!

– А видишь там что? (Ямщик указал кнутом на восток.)

– Я ничего не вижу, кроме белой степи да ясного неба.

– А вон – вон: это облачко.

Я увидел в самом деле на краю неба белое облачко, которое принял было сперва за отдаленный холмик. Ямщик изъяснил мне, что облачко предвещало буран.

Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно со мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силен; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Сходство ситуаций, описанных в стихотворениях Пушкина и Есенина, в одном случае поддержано сходством рифм. У Пушкина в “Бесах” омонимия: “видно” – “видно”, у Есенина: “обидно” – “видно”. Рифменную пару “видно” – “обидно” дважды находим в пушкинской “Сказке о мертвой царевне и семи богатырях”: “Знать, не будет ей обидно. / Никого меж тем не видно” и ““Без меня царевна видно / Пробежала”. – “Как обидно!” – / Королевич отвечал”.

Легко можно перечислить и способы, с помощью которых Есенин адаптировал пушкинское стихотворение. Четырехстопный хорей “Бесов” он удлинил на три стопы, поменял тип рифмовки, использовал совершенно невозможные для Пушкина и пушкинского времени рифмы (например, “хлопья” – “сугроб я”) и свои фирменные вкрапления “простонародной” лексики (“лошажьим”, “заместо”), а главное – преобразил почти аллегорическое приключение пушкинского лирического героя[1573] в автобиографический репортаж.

“Он не читал его, он хрипел, рвался изо всех сил с больничной койки, к которой он был словно пригвожден, и бил жесткую кровать забинтованной рукой, – вспоминает С. Виноградская чтение Есениным своего стихотворения в Кремлевской больнице. – Перед нами был не поэт, читающий стихи, а человек, который рассказывал жуткую правду своей жизни, который кричал о своих муках. Ошеломленные, подавленные, мы слушали его хрип, скрежет зубов, неистовые удары рукой по кровати и боялись взглянуть в эти некогда синие, теперь поблекшие и промокшие глаза. Он кончил, в изнеможении опустился на подушки, провел рукой по лицу, по волосам и сказал: “Это стихотворение маленькое, нестоющее оно””[1574].

Первой половиной июня 1924 года датировано уже упоминавшееся нами есенинское программное стихотворение “Русь советская”:

Тот ураган прошел. Нас мало уцелело.На перекличке дружбы многих нет.Я вновь вернулся в край осиротелый,В котором не был восемь лет.Кого позвать мне? С кем мне поделитьсяТой грустной радостью, что я остался жив?Здесь даже мельница – бревенчатая птицаС крылом единственным – стоит, глаза смежив.Я никому здесь не знаком,А те, что помнили, давно забыли.И там, где был когда-то отчий дом,Теперь лежит зола да слой дорожной пыли.А жизнь кипит.Вокруг меня снуют И старые и молодые лица.Но некому мне шляпой поклониться,Ни в чьих глазах не нахожу приют.……………………………………………………………..Цветите, юные, и здоровейте телом!У вас иная жизнь. У вас другой напев.А я пойду один к неведомым пределам,Душой бунтующей навеки присмирев.Но и тогда,Когда на всей планете Пройдет вражда племен,Исчезнет ложь и грусть, —Я буду воспеватьВсем существом в поэтеШестую часть землиС названьем кратким “Русь”.

Книга С. Есенина “Песнь о великом походе” (М., 1925)

Обложка работы И. А. Француза

Из мемуаров В. Чернявского: “Он утром, едва проснувшись, читал мне в постели только что написанную им “Русь советскую”, рукопись которой с немногими помарками лежала рядом на ночном столике. Я невольно перебил его на второй строчке: “Ага, Пушкин?” – “Ну да!” – и с радостным лицом твердо сказал, что идет теперь за Пушкиным”[1575]. Из отзыва А. Лежнева: “Поэт все дальше отходит от имажинизма к классическому стиху, к Пушкину”[1576].

Недаром именно в 1924 году недоброжелатель поэта Ю. Н. Тынянов писал о Есенине, что это “необычайно схематизированный, ухудшенный Блок, пародированный Пушкин”[1577]. Путь Есенина к Пушкину по-прежнему лежал через поэзию Блока.

Невольно следуя блоковской “трилогии вочеловечения”, Есенин в 1924 году пытается перейти к ее третьей части – “к рождению человека “общественного”, художника, мужественно глядящего в лицо миру, получившего право изучать, сдержанно испытывать годный и негодный материал, вглядываться в контуры “добра и зла” – ценою утраты части души”[1578].

Здесь-то и возникает великая путаница. “Сдержанность”, “мужественная” объективность и “общественная” направленность действительно связывается в сознании Есенина с именем Пушкина, но в той же мере – с тогдашним социальным заказом. По недоразумению, “пушкинское” приятие мира (“Приемлю все, / Как есть все принимаю…”) означает для Есенина присягу советской власти (“Готов идти по выбитым следам”). И вот уже поэт и сам не может понять: то ли он по-пушкински осваивает и испытывает различные жанры (балладу, “песнь”, поэму), то ли мечется между этими жанрами, подгоняемый враждебной критикой и ретивыми партийными друзьями.

Отношения с властью в 1924–1925 годах тоже характеризуются метаниями и неопределенностью. В одном настроении Есенин посмеивается над новыми “святынями”:

И вот сестра разводит,Раскрыв, как Библию, пузатый 'Капитал”,О Марксе,Энгельсе…Ни при какой погоде Я этих книг, конечно, не читал, —

и бравирует своей независимостью: “Конечно, мне и Ленин не икона” (“Возвращение на родину”) – и это после вызывающих строк стихотворения “Мне осталась одна забава…”:

…Чтоб за все грехи мои тяжкие,За неверие в благодатьПоложили меня в русской рубашкеПод иконами умирать.

В другом настроении – почти готов молиться на Ленина: “Суровый гений”; “Он вроде сфинкса предо мной” (отрывок из поэмы “Гуляй-поле”) – или эпическим сказом с аллюзиями на “Слово о полку Игореве” воспевать Троцкого (в “Песни о великом походе”):

…А на что ж у коммунаровЕсть товарищ Троцкий?Он без слезной речиИ лихого звонаОбещал коней нам нашихНапоить из Дона.

Характерным примером такой смены настроений может послужить диптих “Метель” и “Весна”, написанный на рубеже 1924–1925 годов. В “Метели” вывернуты наизнанку все излюбленные образы и мотивы есенинской крестьянской лирики. Клен кажется лирическому герою “столбом позорным”, а сельским петухам он хочет выдрать потроха. Перед читателем разворачиваются деревенские картины – увиденные глазами “Хайда”.

В чем причина этого приступа ненависти ко всему родному, многократно воспетому? Только ли в белой горячке? У “Метели” есть свой секрет – строки второй строфы:

Хочу читать, а книга выпадает,Долит зевота,Так и клонит в сон…

Секрет раскрывается только в последних строках стихотворения; здесь поэт предсказывает свою смерть и то, что скажет могильщик над гробом:

И скажет громко:“Вот чудак!Он в жизниБуйствовал немало…Но одолеть не мог никакПяти страницИз “Капитала””.

Книга оказывается тем самым “пузатым “Капиталом””. И весь мир поэта оказывается перевернутым – из-за того, что эта книга выпала из рук, так и не была прочитана.

И напротив, в стихотворении “Весна”:

Припадок кончен.Грусть в опале, —

только потому, что поэт прочитал в “Капитале” одну фразу:

Вчера прочел я в “Капитале”,Что для поэтов —Свой закон.

На самом деле в “Капитале”, конечно, нет этой фразы; зато есть письмо Маркса И. Вейдемейеру: “…поэт – каков бы ни был человек – нуждается в похвалах и поклонении. Я думаю, что такова уж их природа”[1579]. Одна фраза, разрешающая поэту свободно следовать своей природе, – и природа вокруг волшебным образом расцветает. Клен иронически приравнен к полноправным советским гражданам: