Сергей Есенин. Биография - Олег Лекманов

Лев Троцкий и Юрий Анненков

Москва. 1923

Тем не менее в письме к Дункан, 29 августа 1923 года отправленном Есениным из Москвы в Кисловодск (где танцовщица была на гастролях), о встрече с вождем рапортуется как о большом и важном успехе: “Был у Троцкого. Он отнесся ко мне изумительно. Благодаря его помощи мне дают сейчас большие средства на издательство"[1527]. Василию Наседкину Есенин позднее признавался, что считает Троцкого “<и>деальным, законченным типом человека"[1528]. А Вольфу Эрлиху он говорил о своем отношении к Троцкому так: “Если захочет высечь меня, так я сам штаны сниму и сам лягу! Ей-богу лягу!"[1529]

3

Однако вернемся к пребыванию в Москве Николая Клюева. Что он “нашептывал" младшему поэту? Бениславская с Назаровой и в этом случае проявили полное единодушие. Бениславская: “Клюев с его иезуитской тонкостью преподнес Е<сенину> пилюлю с “жидами" (ссылаясь на то, что его, мол, Клюева, они тоже загубили)”[1530]. Назарова: “К<люев> рассказывал, как ему тяжело живется: “Жиды правят Россией” – потому “не люблю жидов”, – не раз повторял он. У С. А. что-то оборвалось – казалось, он сделался юдофобом, не будучи им по натуре. “Жид” стал для него чем-то вроде красного для быка” [1531].

Сергей Клычков, Иван Приблудный, Сергей Есенин, Николай Богословский Москва. Май 1924

Вспышка есенинского антисемитизма была инициирована его общением не только с Клюевым, но и с другими крестьянскими поэтами. На осень 1923 года пришлось возобновление тесных дружеских и деловых контактов Есенина с Сергеем Клычковым, Петром Орешиным, а также Алексеем Ганиным. “Есенин начал заметно отбиваться от “Стойла”, все чаще и чаще навещал Клычкова и Орешина, задумывал организацию группы народных поэтов и свое издательство”[1532]. 25 октября Клюев, Есенин и

Клычков даже провели совместный “вечер русского стиля” в Доме ученых на Пречистенке. Из отчета о вечере, помещенного в “Известиях”: “В старый барский особняк, занимаемый Домом Ученых, пришли трое “калик-перехожих”, трое русских поэтов-бродяг: С. Есенин, Ал. Ганин и Н. Клюев. Сергей Есенин прочел свои “Кабацкие песни”, Алексей Ганин – большую поэму “Памяти деда” (“Певучий берег”), Николай Клюев – “Песни на крови”. Выступление имело большой успех”[1533]. Из воспоминаний Владимира Пяста: “От этого вечера в памяти остались: колоритная фигура в длинном зипуне (Клюев) – и еще ярче – кудрявая есенинская голова, с выражением несколько сонным, и его правая рука, в двух пальцах которой была зажата папироска и которою он как бы дирижировал своему музыкально модулирующему инструменту (голосу)” [1534].

20 ноября, уже после отъезда Клюева из Москвы, разыгрался взбудораживший всю литературную столицу скандал, который положил начало громкому “делу четырех поэтов” – Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина. Из показаний М. В. Родкина в Московском губернском политотделе ГПУ: “Рядом со мною <в пивной> сидели четверо прилично одетых молодых граждан и пили пиво. Судя по возбужденному их состоянию и по несдержанному поведению, я понял, что они сидят здесь довольно долго и что они до некоторой степени находятся под влиянием выпитого пива <…> Один из этих четырех граждан в это время встал со своего места и приблизительно на 1 минуту куда-то вышел. Возвращаясь на свое место и проходя мимо моего стула, я инстинктивно почувствовал, что он обратил на меня особое внимание. <…> Двое из них сразу перешли на тему о жидах, указывая на то, что во всех бедствиях и страданиях “Нашей России” виноваты жиды. Указывалось на то, что против засилья жидов необходимы особые меры, как погромы и массовые избиения. Видя, что я им не отвечаю и что я стараюсь от них отворачиваться, желая избегнуть столкновения, они громче стали шуметь и ругать “паршивых жидов””[1535]. В конце концов Родкин не выдержал, сбегал за подмогой, и четверых поэтов забрали в милицию.

Василий Казин и Сергей Есенин

Москва. 23 сентября 1923

Дело получило широкую огласку и дошло до товарищеского суда: “13 декабря <1923 года> в Доме Печати был оглашен приговор товарищеского суда по делу поэтов Есенина, Клычкова, Орешина и Ганина. Товарищеский суд признал, что поведение поэтов в пивной носило характер антиобщественного дебоша, давшего повод сидевшему рядом с ними гр. Ро<д>кину истолковать этот скандал как антисемитский поступок, и что на улице и в милиции эти поэты, будучи в состоянии опьянения, позволили себе выходки антисемитского характера. Ввиду этого товарищеский суд постановил объявить поэтам Есенину, Клычкову, Орешину и Ганину общественное порицание <…> Суд считает, что инцидент с четырьмя поэтами ликвидируется настоящим постановлением товарищеского суда и не должен служить в дальнейшем поводом или аргументом для сведения литературных счетов и что поэты Есенин, Клычков, Орешин и Ганин, ставшие в советские ряды в тяжелый период революции, должны иметь полную возможность по-прежнему продолжать свою литературную работу”[1536].

“В последнем слове он, Есенин, оправдывался, возмущался несправедливостью обвинения, по-детски серьезно морщил брови, но не выдерживал и, как ребенок, внезапно смеялся, зная, что ему-то уж, конечно, все сойдет с рук”, – вспоминал Н. Полетаев [1537].

Некоторые защитники репутации Есенина совершенно напрасно пытаются представить Родкина лжецом и доказать, что никакой антисемитской подоплеки в деле четырех поэтов не было: чуть больше месяца спустя после оглашения постановления товарищеского суда, а именно – 20 января 1924 года, пьяный Есенин был доставлен в 46-е отделение милиции г. Москвы. “Дорогой он кричал: “бей жидов”, “жиды предали Россию” и т. д.” (из протокола задержания поэта)[1538].

Но как же тогда быть со следующими, например, высказываниями Есенина, зафиксированными в воспоминаниях современников: “Что они, сговорились, что ли? Антисемит – антисемит! Ты – свидетель! Да у меня дети – евреи! Тогда что ж это значит?”[1539]; “Разве я антисемит? Моя первая жена – еврейка, друзья мои евреи, еврейского поэта Мани-Лейба я пропагандирую в России… Нет у меня антисемитизма”[1540]? И что делать с таким, например, свидетельством М. Ройзмана: “В конце 1923 года в еврейской газете была опубликована поэма Есенина “Инония” в превосходном переводе Самуила Галкина. Сергей не выпускал газеты из рук, показывал ее друзьям и знакомым, говорил, что никогда бы его стихи не перевели и не напечатали, если бы верили в то, что он питает антипатию к евреям”[1541]? Как, наконец, трактовать приводившиеся нами выше восторженные есенинские оценки Л. Д. Троцкого, ведь в пьяном виде поэт обвинял вождя в том, что он поддерживает “жидов-биржевиков”?[1542]

И на этот вопрос помогает ответить метафора “Джекил/Хайд”. “Есенин-Джекил” относился к окружающим его евреям спокойно и даже дружески, “Есенин-Хайд” давал волю глубоко спрятанному в “Джекиле” комплексу национальной неполноценности. “В трезвом состоянии, – вспоминала поведение Есенина в конце 1923 – начале 1924 годов Г. Бениславская, – второе понятие о евреях, вытеснившее первое – о жидах, главенствовало: “Ведь ничего во мне нет против них. А когда я пьяный, мне кажется бог знает что”. И у пьяного в тот период всегда всплывали эти разговоры”[1543].

В. С. Чернявский вспоминает Есенина в таком состоянии “Хайда” (Ленинград, апрель 1924 года): “Он вдруг пришел в страшное, особенное волнение. “Не могу я, ну как ты не понимаешь, не могу я не пить. Если бы не пил, разве мог бы я пережить все это, все?..” <…> Чем больше он пил, тем чернее и горше говорил о современности, о том, “что они делают”, о том, что его “обманули” <…> В этом потоке жалоб и требований был и невероятный национализм, и ненависть к еврейству, и опять “весь мир – с аэроплана”, и “нож в сапоге”, и новая, будущая революция, в которой он, Есенин, уже не стихами, а вот этой рукой будет бить, бить… кого? он сам не мог этого сказать, не находил… <…> Он опять говорил, что “они повсюду, понимаешь, повсюду”, что “они ничего, ничего не оставили”, что он не может терпеть (“Ненавижу, Володя, ненавижу”). <…> И неизвестно было, где для него настоящая правда – в этой кидающейся, беспредметной ненависти или лирической примиренности его стихов об обновленной родине”[1544].

Комментарием к этой теме пусть послужит конспективное изложение истории взаимоотношений Сергея Есенина с Осипом Мандельштамом и Борисом Пастернаком.

Мандельштам и Есенин познакомились не ранее марта 1914 года в Петербурге. В уже цитировавшихся нами мемуарах Владимира Чернявского описан поэтический вечер в редакции петербургского “Нового журнала для всех”, состоявшийся 30 марта 1915 года, где Есенин читал стихи после Мандельштама[1545]. В “Нездешнем вечере” Марины Цветаевой рассказано о чтении Есениным и Мандельштамом своих стихов в редакции “Северных записок”[1546]. Имена Есенина, Мандельштама, Ахматовой и Клюева соседствуют в том газетном отчете, где говорится об их совместном участии в “Вечере современной поэзии и музыки”, состоявшемся 15 апреля 1916 года в петербургском Тенишевском училище[1547].