Сказание о Мануэле. Том 2 - Джеймс Кейбелл

Влюбленные вдвоем ожить смогли,

Когда им я дыхание свое

Вдохнул в уста, отвергнувшие смерть:

Любовь и песня их, они вдвоем

Пребудут здесь, пока над нами твердь.

Вот так, довольно-таки внезапно, обрывается история любви Периона и Мелиценты. Единственная известная нам рукопись кончается так же неожиданно, как и началась, и напоминает отрывок музыкального произведения. Таким образом, возникает догадка, что существовал какой-то более значительный текст. Но поскольку о последующих приключениях возлюбленных можно говорить, так сказать, лишь с точки зрения свободного теоретизирования, то кажется более полезным здесь коротко остановиться на сохранившихся фрагментах «Романа о Лузиньяне», поскольку история Мелиценты и Периона, представленная в этой книге, не более чем перевод на английский, с некоторыми незначительными добавлениями, рукописи, опубликованной впервые в 1546 году.

Поль Вервиль в своей монографии о Никола де Кана считает возможным, что «Роман о Лузиньяне» был напечатан в Брюгге издателем Коларом Мансионом примерно в то же самое время, когда Мансион опубликовал «Десяток королев». Но, пока не будет обнаружен экземпляр этой книги, для нас единственным доказательством того, что роман имеет продолжение, является лишь фрагментарная рукопись № 503 в Оллонбианской библиотеке.

Поль Вервиль. Заметки о жизни Никола де Кана.

Руан, 1911, с. 112.

Среди бесчисленного множества рукописей в Британском музее, возможно, нет ни одной, которая дала бы хоть какой-то намек для дальнейшего расследования. В целом «Роман о Лузиньяне», если доверять внешнему виду, является досужим и претенциозным пересказом легенды о Мелюзине; но в сохранившейся рукописи Мелюзина фигурирует весьма незначительно. У нас имеются только последние главы того, что является первой половиной или, вероятно, первой третью законченного повествования. Рукопись о приключениях Мелюзины фантастическим образом обрывается на эпизоде, происшедшем намного раньше того времени, с которого начинают рассказ хорошо известные версии Жана д'Арраса и Тюринга фон Рингольтингена. Поскольку легенда о Мелюзине, как обычно принято, начинается с усыновления графом Эммериком самого младшего сына Мелиценты Раймондина де ла Форэ и внезапной смерти графа от рук собственного племянника.

Но посредством нескольких элизий эпизодическая история о Мелиценте и любивших ее мужчинах была вырвана из основного повествования. Этот обрывок можно резонно считать завершенным произведением, несмотря на его внезапное начало, так как, хотя нам и не рассказывается ничего определенного о более ранних взаимоотношениях Периона и Мелюзины, они вряд ли так уж важны. Размышления о запутанности хронологии повествования и любопытной обработке легенды об Агасфере, в которых Никола разительно отличается от своих предшественников Матфея Парижского и Филиппа Мускеского, а также о вероятном ходе дальнейших событий полезно отнести на счет великолепной изобретательности Вервиля.

В любом случае почти не остается сомнений, что полный роман охватывает жизнь трех поколений, повествуя о том, как сын Периона Раймондин женился на Мелюзине и стал основателем дома Лузиньянов и как этот дом с трудом избежал разрушения внуком Периона Жофри Большезубым.

Одна черта этого произведения требует особого комментария. События в истории о Мелиценте вращаются вокруг «domnei» – рыцарской любви, «Frowendienst» миннезингеров или, как мы неуклюже перевели слово, не имеющее точных эквивалентов, «женопочитания». Вот почему роман о Мелиценте, ценой потери вразумительности, назван «Domnei».

На самом деле, в современных языках не существует слова или словосочетания, которое могло бы определить или хотя бы обозначить тот особый рыцарский подход к жизни. И дело не в том, что вся жизнь рыцаря была пронизана любовью, а в том, что «domnei» – это не столько предпочитание какой-то одной женщины, сколько своего рода философия.

«Совокупность мнений и идей, привязанностей и привычек, – пишет Шарль-Клод Фориель», – которая побуждала рыцаря посвятить себя служению прекрасной даме и с помощью которой он стремился доказать свою любовь к ней и заслужить ответное чувство, выражалась одним словом «domnei».

И это, конечно, справедливо. Однако необходимо добавить, что «domnei» – это не только сочетание привычек, привязанностей и мнений; это также болезнь и религия, которые совершенно непередаваемым образом переплетались между собой.

И вы найдете, что Данте, если сослаться лишь на самого доступного из средневековых лирических поэтов, не разделяет эти аспекты «domnei». «Domnei» притупляет все чувства, кроме зрения, заставляет бледнеть, вызывает боли в левой стороне груди, вынуждает валяться в постели, «словно побитого плачущего ребенка». То есть всюду присутствует утверждение, что «domnei» является причиной физической болезни. Что же касается другого аспекта, то Данте никогда не устает повторять, что именно из-за «domnei» его мысли обратились к Богу, и искренне видит в Беатриче де Барди возвышеннейшее свечение, которое позволяет узреть человеку только Божественная Милость. «Это не женщина, это один из самых лучезарных небесных ангелов», – искренне говорит он.

С такой же искренностью следует повторить: «domnei» никогда не было, как можно подумать, показным чувством; истории Пейра де Маензака, Гийома де Кебестенга, Жофрэ Рюделя, Ульриха фон Лихтенштейна, Пусиботского Монаха, Понса де Капдейля и даже Пейра Видаля и Гийома де Балауна являются доказательством того, что это абсолютная жизненная реальность. «En cor gentil domnei per mort no passa», – как заявляет сам Никола. Служение «domnei» включало в себя, а по сути, и навлекало на себя страдания. Это мученичество, посредством которого влюбленный поднимается до святости, а прекрасная дама – почти что до уровня божества.

Каноном «domnei», сущностью «domnei», является то, что любимая женщина ставится между обожанием влюбленного в нее и самим Всевышним как живой образ и телесное напоминание о небесном, как символ красоты, святости, чистоты и совершенства. В ней влюбленный видит – воплощенными, открытыми человеческому восприятию – все качества Бога, которые можно постичь нашим ограниченным человеческим сознанием. Мелицента выступает таким посредником для Периона и в несколько иной степени – для Агасфера, поскольку Агасфер, которому из всех божественных черт дано только бессмертие, отличается от всех остальных людей.

Есть достаточно примеров служения «domnei», когда поклонение символу становится самодостаточным и начинает соперничать с поклонением тому, что первоначально выражал символ – подобные примеры мы можем найти в легенде о Тангейзере, или в намерении Окассена сойти в Ад вместе «со своей прекрасной возлюбленной», или (возможно, это наиболее яркий пример) в наивном заявлении Арнауда де Мервейля о том, что каждая частица его сердца принадлежит. Всевышнему и Аделаиде де Безьер. Именно эту темную и мятежную сторону «domnei», религии, подавляемой пышностью и богатством страстного служения, затрагивает Никола, повествуя о Деметрии.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});