Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич

про себя могу точно сказать: на моё мировоззрение повлияли не книги, а годы в лагерях.

Меня пробовали уязвить вопросом: «Разве не унизительно для вас получать посылки от тех, кто эмигрировал?» После освобождения из лагеря, едва устроившись на работу, я тратила всю свою ничтожную зарплату на продуктовые передачи для остававшихся в зоне друзей. Теперь всё, что уехавшие в эмиграцию присылали для «6-А», я воспринимала точно так же: как передачи «с воли в зону». У допрашивающих меня молодых людей была иная психология, другой способ существования. И мы опять друг друга – не разумели.

Внешне я держалась спокойно. Но когда после первого круга допроса меня оставили в кабинете одну, сработал рефлекс: «Задыхаюсь!» Так было при аресте во Фрунзе, при вызовах в микуньское ГБ. Следователи, видимо, пошли курить. Мне стало казаться, что всюду впаяны «глазки» и за мной наблюдает техника. Задыхаясь в буквальном смысле слова, я поднялась и тоже вышла в коридор. Он был пуст. Только дверь в соседний кабинет была полуоткрыта. В набитой аппаратурой комнате негромко перематывались бобины. Очевидно, велась запись допроса.

Выбежавший гэбист резко кинул:

– Мы ещё не закончили. Ещё не всё. Пройдите в кабинет… – И, неожиданно смягчившись: – Или вы покурить хотите?

– Я не курю.

Двое допрашивающих зачитывали по списку фамилии «6-А»:

– Вам все известны? Что можете о них сказать?

– Умные, одарённые!

– Не слишком ли?

– Педагоги считали: уровень – выше среднего, – проигнорировала я ехидство.

– Интересные – значит, предстоят знакомства. Посмотрим. Вызывать будем всех.

Я заволновалась, представив, каким испытанием вызов обернётся для одной из сокурсниц. Сказала:

– Не вызывайте, пожалуйста, N.

– Почему это?

– Не всем по силам такие вызовы.

(Мою просьбу учли: в учреждение не вызвали. Но на следующий же день поехали к N. на службу и допрос учинили там.)

В какие-то минуты происходящее казалось мне игрой, валяньем дурака. Нельзя читать разумные книги? Нельзя без цензуры что-то дарить друг другу? Нельзя принимать подарки? Следствие тем не менее объявили незаконченным. Сказали, что будут выяснять всё до конца; что книги возврату не подлежат; если я не хочу более серьёзных последствий, переписку с Баскиной следует прекратить.

По очереди допросили весь бывший «6-А». Интересовались, кто с кем больше дружит, что один думает о другом. Тот же хорошо зарекомендовавший себя приём: выдернуть нить, чтобы нанизанные на неё бусины сами раскатились в разные стороны. В итоге нас квалифицировали как «интеллектуальную диверсионную группу, которая изнутри разлагает искусство». В состряпанном на нас фельетоне мы были названы «антипатриотами, продавшимися Западу за колготки». Похоже, самим гэбистам уже надоело штамповать изношенные клише и клички: в какой-то из инстанций выход фельетона притормозили, и в печати он не появился.

Одна из сокурсниц спросила предателя: «Как ты мог сдать посылку с книгами в органы? Зачем? Ведь она не тебе была адресована». (В тот момент, когда её принесли, меня не было дома, и посылку передали другому из указанных Ириной для подстраховки адресатов.) Оправдание его звучало так:

– Мы её не в ГБ, а в парторганизацию снесли, это во-первых. А во-вторых, не сдай мы этой посылки, нас не выпустили бы в поездку за границу.

Резонно! Великовозрастного Павлика Морозова и его жену могли не выпустить за рубеж.

– А ты не боялся, что Тамаре Владимировне станет плохо с сердцем или того хуже?

– Чего волнуешься? Обошлось же, – человеколюбиво парировал он.

Без каких бы то ни было обсуждений между собой «6-А» пресёк отношения с тем, кто сдал книги в парторганизацию. Бойкот сокурсника стал вкладом – вольным или невольным – в «восстановление» норм чести.

В институтские годы «6-А» воспринимался мною как курс талантливых студентов. Затем мы стали друг для друга – средой, в которой протекали последние десятилетия. Благословенной средой. С годами возникали какие-то внутренние подвижки и переоценки, но мы остались друзьями – безоговорочными и дорогими друг другу.

* * *

История с запрещёнными книгами, слухи о возобновлении обысков вернули меня к мысли о рукописи. Уверенности, что у меня в запасе есть завтра, не было никогда. Думая о публикации, Константин Лазаревич Рудницкий полагался на то, что «оттепель» растопит промёрзшую почву, но лихолетье не спешило отступать. Рукописи предстояло, видимо, лежать без движения долгие годы. Ясно было, что её надо кому-то оставить. Кому-то, кто сможет её сохранить, защитить. Лучше всего молодым. Обрекать на дополнительные осложнения кого-то из бывших сокурсников я, понятно, не могла. Родственники? Сын – исключался. Чаще и настойчивее всего я думала о племянниках.

Сестра давно уже разрешила своим детям приезжать к нам в Ленинград. Наведываясь, оба мальчика становились роднее и ближе. Их и повзрослевших отличала та же доброта и открытость. В свой первый приезд старший, Серёжа, явился с небольшим чемоданчиком, заполненным не личными вещами, а подарками для нас. Он подрабатывал тогда на одной из московских парфюмерных фабрик, где зарплату выдавали натурой, и привёз тюбики с кремом для лица, для рук, а Владимиру Александровичу – крем для бритья. Старшему племяннику рано захотелось стать независимым. Он ушёл из дома. Сестра страдала, не знала, как быть, что делать. Приехав в Москву, я попросила его показать, где он живёт. Серёжа отвёз меня в страшненькую, с обшарпанными стенами дворницкую в доме на окраине Москвы, где он мирно уживался с философствующим пьянчугой, собиравшим в округе пустые бутылки. Серёжа показал трактор, приспособленный для уборки дворовой территории. Самостоятельная жизнь была в тот момент для него превыше всяких неудобств.

Во время следующего моего визита в Москву, желая порадовать «тётю Тамару» жильём поприличнее, Серёжа сам пригласил меня к себе. Мы поднялись на второй этаж. Он повернул в замке ключ, ожидая, как приятно я буду удивлена порядком в его новой обители. Но пол оказался усыпан осколками стекла: окно было разбито, всё в комнате перевёрнуто. Перед нашим приходом в квартире побывали воры. Правда, украли один кубик Рубика – больше взять было нечего.

Серёжа и впоследствии не гнушался никакой работы. Своими руками умел безукоризненно выложить паркетный пол в доме, всё починить и поправить. Узнав о нашем с Володей переезде в другую квартиру, примчался с другом в Ленинград. Помог нам перевезти и расставить мебель, прибил карнизы, наладил проводку и прочее.

Младший, Андрюша, приезжая в Ленинград, провожал меня на работу в ДК имени Шелгунова. Вечером встречал. Наговориться не хватало времени. Продолжали разговор и в транспорте, и в свободной аудитории у меня на службе. А слушать было что. Зорко срисованные с жизни картинки студенческой практики, надо сказать, пугали схожестью с повадками уголовного мира. Я боялась за