Охота на мух. Вновь распятый - Лев Златкин

«Мерседес» был начинен динамитом до отказа.

Начальник охраны объемом своего тела закрывал Мир-Джавада, принял на себя удар, но сила взрыва была такова, что, разметав на куски начальника охраны, добралась и до Мир-Джавада и, вспоров ему живот куском вывороченной брони, швырнула через улицу на клумбу цветов, ярко алевших под солнцем. Именно здесь не так давно почти невидимо запылал живой факел, имя которому было — Сол…

Мир-Джавад открыл глаза. Первое, что он увидел в синеве неба, — были мухи. Тучи мух роились, то увеличиваясь, то уменьшаясь в объеме, беззвучно и так медленно, что Мир-Джаваду казалось, что он видит каждое движение, каждый взмах крылышек, легких и прозрачных, а выпученные глаза мух неожиданно вырастали и застилали собой полнеба, и тогда Мир-Джавад отводил взгляд, так невыносимо было глядеть в живую ненависть.

Бросив взгляд вниз, на землю, Мир-Джавад увидел, что возле его живота мухи ковром облепили какое-то кровавое месиво, жадно насыщаясь и не обращая ни малейшего внимания на своего врага.

Мир-Джавад медленно, с трудом преодолевая какую-то непонятную тяжесть, достал из кармана брюк тонкую нить резинки и стал с неимоверным трудом натягивать ее, словно это был тугой дальнобойный лук, что натягивал его далекий предок, штурмующий в рядах полчищ Тимурленга упорно сопротивляющуюся крепость.

В столь большой рой не попасть было невозможно даже новичку, а для такого опытного охотника, каким был Мир-Джавад, это не составляло никакого труда. Но, попав в огромную жирную зеленую муху и убив ее, Мир-Джавад почувствовал такую острую, жгучую, режущую боль, которой он не чувствовал, когда осколок от бронированной машины нанес ему смертельный удар в живот.

Мир-Джавад закричал, ему казалось, что мир должен содрогнуться от столь страшного крика, но крик его был беззвучный, только рот его открылся и застыл в гримасе боли.

— Я выстрелил в себя! — такая была последняя мысль Мир-Джавада.

И синее небо взорвалось огненным вихрем, сменившимся чернотой…

«Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною»…

О случившемся Гаджу-сану докладывал лично Гимрия.

Скорбь на его лице не обманула Великого Вождя. Он ясно видел, что в глазах у Гимрии мелькает огонь радости.

— Разрешите, повелитель, я лично полечу туда расследовать это дело. Провинция и ее районы остались без руководства, все погибли.

— Полети, полети! — лукаво усмехнулся Гаджу-сан. — Ты любишь туда летать, может, что-нибудь и найдешь. Сейф только не вскрывай, привези. Впрочем, я сам позабочусь об этом. А ты расследуй, расследуй: организаторов заговора привези ко мне, я хочу у них лично выяснить: до каких это пор будет продолжаться классовая борьба.

Гимрия побледнел, но покорно поклонился и стал, кланяясь, пятиться к двери.

— Подожди! — остановил его Гаджу-сан. — Васо сильно пьет?

— Честно скажу, Великий, трезвым я его давно не видел. С того самого злополучного дня.

— Скажи ему, чтобы зашел, поговорю с ним, поругаю, смотришь, на пользу пойдет… Еще один кандидат в мои преемники покинул не по своей воле этот мир, лучший из миров. Может, потеря друга примирит Васо с потерей ребенка. «Клин клином вышибают»! — так говорят.

— Каждое ваше слово повторяют миллионы, государь!

— Перед твоим отъездом соберемся, назначим моим наследником Васо!

Гимрия еще больше побледнел и по знаку вождя покинул кабинет. Гаджу-сан долго смотрел ему вслед, затем подошел к большому окну, прихватив по дороге библию. Темнело. Свет зажигать не хотелось, а у окна было еще достаточно светло.

На высотный дом поднимали лебедками огромный лозунг: «Слава нашей инквизиции, самой гуманной в мире»!.. Лозунг дергался на ветру, как повешенный на виселице.

«Ибо какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит? Или какой выкуп даст человек за душу свою?..»

И Гаджу-сан замер у окна, глядя сверху на застывший перед ним в покорности город, и неожиданно для себя произнес он вслух три вечных вопроса, которые рано или поздно задает себе человек:

Откуда я пришел?

Для чего живу?

Куда иду?

Вновь распятый

1

Сад был огромен. И благоухал. Илюша ощущал магнолиевый запах, томный запах роз, резкий — гортензий, тонкий и нежный — ирисов. Сад отдаленно напоминал дендрарий, столь разные и редкие растения в нем росли, только не торчали могильными крестами надписи на столбиках, открывая равнодушному прохожему паспортные данные каждого дерева или кустарника, да не на каком-нибудь живом языке, а обязательно по-латыни, хотя латынь двадцать два года как не преподавали в школах страны, но всякий останавливающийся, даже возле обыкновенного бука или граба, обязательно, хоть по слогам, безбожно коверкая при этом название, или даже перевирая его, читал название по-латыни, величественно любуясь при этом не деревом или кустарником, а самим собой. Воинствующее невежество устанавливало свою культуру.

Илюшу привела в дендрарий мать, вернее, мама, по-другому он ее редко называл, иногда ласкательно: «мамуля». Да и то только в те, нежные годы, когда он не стыдился проявления ласковых чувств. А теперь, в среде подростков, таких же, как он, полу юношей, полумужчин, полудетей, нередко с развитыми бицепсами, какими может похвастаться далеко не каждый мужчина, но все равно не отличавшихся от других сверстников телячьим взглядом неопытных глаз, не принято стало выражать нежных чувств, а грубость уже считалась если не заслугой, то доблестью. Эти женские причуды раздражали Илюшу, вызывая у него чувство протеста, но только внутреннего, так как Илюша обожал мать, но вместо дендрария он охотно предпочел бы сходить с ней в кафе, где так таинственно веселились взрослые, и Илюша предвкушал, как бы он по возвращении домой, в город, лежащий на берегу другого моря, вернее, самого большого в мире озера, где жители, не поддаваясь на сомнительную лесть, по-прежнему считали Каспий морем, и рассказал бы приятелям о прелестях взрослой жизни, приписывая себе то, в своем воображении, чего не было и не могло быть, потому что всякая поэзия в кабаках упивается в прозу.

Но его маме, еще очень молодой женщине, нравились вечерние прогулки с почти взрослым сыном, перешедшим в последний, десятый, класс школы, они ей напоминали те чудесные времена, когда она, еще совсем юная девчонка, гуляла здесь с отцом Илюши, аспирантом института, где она училась, читающим ей, студентке первого курса, какую-то непонятную Илюше науку на кафедре. Отец теперь находился больше в командировках, чем дома, мать тоже пропадала на работе, Илюша был предоставлен самому себе. Свобода радовала, но иногда длительное отсутствие родителей угнетало Илюшу, и как-то раз, встретив на улице старого приятеля отца, он на традиционный вопрос: «как дела?» — остановился и стал жаловаться на одиночество и на то, что родители, очевидно, его не любят, раз исчезают на столь долгий срок. Приятель отца тяжело вздохнул и как-то непонятно произнес: «Лучше пропадать в командировках и на работе, чем в местах „не столь отдаленных“»… И тут же испуганно вздрогнул, побледнел, торопливо оглянулся и, не попрощавшись, убежал, во всяком случае, его уход был очень похож на бегство. Илюша долго с удивлением смотрел ему вслед, впервые тоскливо подумав, что быть взрослым, кажется, не такая уж и приятная штука.

Но каждый из них, из мальчишек, немедленно бы согласился на предложение волшебника — стать немедленно взрослым, только чтобы не ходить в школу. Правда, Илюша дал маме честное слово, что хоть в последнем классе он не будет сбегать с уроков, вступит в комсомол и возьмет не одно, как все, а целых два поручения, кроме всего, подтянется по математике.

Сад не был дендрарием. Но он не был и бывшим губернаторским садом, куда Илюша с одноклассниками ходили за сладкими стручками, каждую осень обильно устилающими землю возле деревьев, сквозь желто-палевые кроны которых виднелся легко и изящно возвышавшийся бывший губернаторский дворец, превращенный советской властью в филармонию, и не просто в филармоническое общество, дававшее концерты еще при существовании губернатора, а в народную филармонию, где зазвучали и мугамы.

Хорошо утоптанные тропинки вели в разные стороны, так что Илюша первоначально даже растерялся: по какой идти и в какую сторону, — но, вспомнив о Буридановом осле, погибшем от голода между двумя равноудаленными охапками сена, пошел по первой, на которую упал взгляд.

Идти было трудно и вязко: какая-то невидимая сила мешала, толкала назад, ощущение, словно приходится плыть против сильного течения, может, это и было течение времени, столь же бурное, что и горный поток, который, низвергаясь с вершины, подхватывает даже камни и уносит с собой.

Но шаг за шагом Илюша преодолевал длину тропинки, перескакивая через корни, так и норовящие дать подножку исподтишка и разбить в кровь пальцы ног. Корни все в морщинах, узловатые, как руки старухи, не корни, а застывшая гидра, Медуза Горгона, разметавшая навек в саду волшебные волосы свои.