Дочь царского крестника - Сергей Прокопьев

замуж за другого. В тебе видел своё будущее. Мечтал, чтобы ты встретила после лагеря на вокзале. Ты пришла, но не дала себя обнять. Ты бы видела, как он описывал ту картину: «Идёт по перрону девушка, красивая, с косами. Неужели, думаю, это моя Маша! Неужто она, моя кровинушка!» Имя твоё он пел: «Ма-а-а-ша!» С каким нетерпением ждал тебя. Старался не показывать, понимал, я ревную, но вдруг вырвется: «У Маши в июне отпуск. Вдруг приедет. Напиши ей, пригласи. Я со своей стороны, ты – со своей». Но ты всегда приезжала между делом. По пути заскочишь на пару дней… «Здарсьте-здрасьте» и нет тебя… Ведь редко когда специально приезжала, согласись? Или на курорт едешь, или в Москву к сестре…

Мария Николаевна слушала молча. Решила не высказывать свои доводы, не вступать в спор. Человек в стрессовом состоянии.

– Не знаю, за что он так любил тебя! Наверное, он любил какую-то мечту. Что нас с мамой любить, мы и так всегда рядом. Не знаю, не исключаю, может быть, ждал, ты возьмешь его к себе. Однажды прорвалось, уже болел: «Вот бы к Маше съездить!» Он ведь раза два всего и ездил к тебе. Ты приглашала, но он чувствовал, не от души, тебе в тягость. Ты же у нас всегда занята – у тебя своих дел по горло. Он болел много лет, а первой мама умерла. Вот кто на него жизнь положил. Вечно работала на двух работах. Что там его пенсия по инвалидности, а врачи советовали с его лёгкими раз в год обязательно пожить у моря. Он был её основной заботой. И вдруг у неё онкология, за два месяца сгорела. Какой это был светлый человек. Всё для других, для него, для меня. Да и родственники вечно к ней бежали: «Катя, помоги!» И Катя помогала, чем могла. Отца она обожала: «Коленька-Коленька». Он воспринимал это как должное. Тебя любил. Ждал. Да ты не торопилась. Даже сейчас, знала, что при смерти…

Марина говорила отрывисто. Бросала в лицо упрёки. Из неё выплёскивалась застарелая обида.

– Перед смертью, всё повторял: «Маша когда приедет? Ты сообщила ей, чтобы приехала?» А что сообщать, я ведь знала, у тебя как всегда нашлось бы масса причин-отговорок. Когда в первый раз чуть не умер, ты ведь не приехала. Для тебя главное – личный комфорт. Практически и не ездила к нам, как слёг отец. Почему, казалось, хотя на пару дней, в субботу-воскресенье, не заскочить, всего ночь на поезде. Раз в месяц можно. Посидеть рядом, поговорить. Меня разгрузить. Ты ведь тоже его дочь. Мне уже тридцать три года, а я не замужем. Был человек, звал к себе в Сургут. А я не могла отца бросить. Ты бы не приехала, не забрала его. Не сказала бы: «Пусть у меня живёт». Ну что ты молчишь? Да и не надо ничего говорить. Я твои доводы знаю заранее. «Куда мне забирать?» Куда-куда… Неужели не нашла бы угол отцу родному? Ты же не в лачуге живёшь, втроём в трёхкомнатной квартире. Знаешь, как он радовался, если сообщала о своём приезде. Ты напишешь, он весь светиться начинает: «Машенька в гости к нам». Не мог скрыть радости. А ты приедешь, крутнёшься, и нет тебя. Но не отказалась от золотых монет. Взяла у инвалида.

Была такая история. Она приехала в Тюмень в командировку, на три дня послали. Сходили с отцом в кино. Смотрели «Гараж» Рязанова, почему-то врезалось в память. Перед отъездом отец пришёл к ней в гостиницу. До поезда часа три оставалось, но гостиница рядом с вокзалом. Отец сел за стол и первым делом достал маленький деревянный пенал. Аккуратный, тёмным лаком покрытый. Конечно, сам делал. Скорее, специально изготовил. Размерами сантиметров десять на пять, в полтора спичечных коробка толщиной.

– Что это, – спросила она.

– Смотри! – сказал он голосом фокусника и открыл крышечку.

В солнечном свете, льющимся в окно, сверкнуло золотым. В пенале лежали монеты. Царские золотые монеты. Пятнадцатирублёвые с профилем Николая II. Два ряда по четыре штуки в каждом, уложены в три слоя. Отец взял с кровати полотенце, расстелил на столике.

– Крибле-крабле-бумс! – произнёс дурачась. Он немого волновался.

И высыпал монеты на полотенце. Они легли жёлтой горкой. Затем все двадцать четыре уложил обратно в пенал, дно которого было выложено малиновым бархатом. Закрыл крышку и протянул дочери:

– Маша, это тебе!

Она взяла. Игрушечный с виду пенал был тяжелым.

– Это, Машенька, наследство от меня, – сказал и улыбнулся виноватой улыбкой. – Тут без малого триста граммов золота. Конечно, отец я плохой. В жизни ничем по-настоящему не помог тебе. Так сложилось. Ты не думай, монеты достались мне честно. Никакого здесь криминала. Только никому не рассказывай о них, лучше спрячь подальше. Не вводи людей в искушение. Золото есть золото. Когда будет совсем тяжело, продай. Дай Бог, чтобы не было у тебя чёрного дня, но жизнь такая штука. Продавай их аккуратно. Монеты дорогие. Очень ценятся у нумизматов. Но будь с ними крайне осторожной. Ты человек разумный. Ум у тебя мужской, у Марины женский, а у тебя мужской. Ты молодец! Но придёт время продавать – действуй аккуратно. Я и сам мог бы их продать, дать тебе деньги. Но так лучше. Этим монетам много лет, каких только денег не было в стране, каких только реформ, а они всегда в цене.

У неё осталась всего одна монета. Памятью об отце. Пенал хранит и монету в нём. Монеты действительно очень выручили её в девяностые годы. Когда и она, и муж остались без денег, без работы, жили впроголодь.

– Он отдал тебе монеты, – с укором сказала Марина, – сам серьёзно заболел, самим понадобились деньги. На лекарства, на лечение. Мама возила отца к врачам, каким-то народным целителям. В Москву возила, в Ленинград, на курорты. К кому только не обращалась. Ты ведь знала это. Да, бывало, присылала ему деньги. Но это были несущественные суммы. Ты, Маша, всю жизнь думала, прежде всего, о себе любимой. Родной отец, горячо любящий тебя, был на десятом плане. Тебе главное – личный комфорт. Ты и сейчас, не примчалась сразу на похороны, не бросила всё, чтобы помочь мне хоть в чём-то. Ты приехала тютелька в тютельку в день похорон, выполнить долг, так сказать. Да мне и не нужна была твоя помощь, чужие люди помогли. Но ты ведь тоже родная дочь ему.