Духов день - Феликс Максимов

  Старуха закрыла книгу, положила на край простыни.

  - Ну, Господь с вами, детонька. Поправляйтесь. Всему свой срок.

  Сухо поцеловала в лоб, встала и вышла вон.

  Кивнула старшему брату.

  - Проводите.

  Прошаркал туфлями кожаными нерасторопный лакей, о порожек спальни зацепился.

  - Не надобно ли чего, барич?

  Уже на лестнице старший брат услышал прежнюю горячую речь Кавалера:

  - Кипятку, мыла, чистого белья, живо!. Прежнее - сожги. Флакон полыни таврической и пожрать чего-нибудь. Окна отвори. Душно.

  - Сей секунд, - ответил раб, бросился исполнять.

  Переменчивый ветер вторгся в разомкнутые рамы. Погода обеспокоилась, смутилась, болотным теплым дурманом дунуло с дальних окраин Москвы.

  Кавалер присел на край постели, дышал хорошо.

  Без лишней мысли поднял брошенную душещипательную книжку.

  Секретная записка выпала в ладонь.

  Развернул и спрятал в жарком кулаке, как вор - монету.

  Два слова выведено было убористым почерком поперек листа по косой линейке:

  "Приходи вчера".

  С яростью натирая мочальным жгутом молодое тело, подставляя еле зримый пушок на щеках острой бритве, Кавалер вспоминал слова эти, как заклинание.

  Ежели хочешь избавиться от наваждения похотного или отчураться от русалки или еретицы, что в дырочку от сучка на крышке гробовой подглядывает, то скажи ей два слова "приходи вчера" и отступится пакость, не в силах исполнить урока.

  Нежная нечисть улыбается и завтра бросает камень, убивая птицу вчера.

  Господи Вседержитель! Свежо к вечеру. Как жить-то хочется! Как дышится вольной глоткой!

  Вымоюсь дочиста, оденусь красно, пойду гулять по Москве запросто!

30. Свечи человечьи.

  Москва меж тем завязывала глаза татарской полосой, белила полотна, разжигалась без жениха.

  Большой город. Хороший.

  Сухарево небо просияло, истаяло в узких бойницах боровицких, рассыпались полосы облаков над Большой Полянкой, над Якиманкой и дале, дале, до Крымского моста, пали на западную сторону ясные светы и рассеялись навсегда в осинниках и садах.

  Базарные ряды обмелели, торговцы убирали товар, перекликались голословно.

  От кирпичей, оконниц резных, маковок и щербатой кладки итальянских укреплений - тянуло теплом, дрожали над мостовыми и пересохшими лужами воздушные змеи.

  Кричали ласточки-вышивальщицы, ныряли в обморок травяных дворов.

  Уснула девка- водоноска у поленицы, вода из ведра вытекла в песок.

  Дурил и мотал голову дух берестяной от новых дров, прогретых за долгий день отвесным солнцем.

  Снились девке леденцы да молодцы. Складка подола врезалась меж ягодиц. Саднил ситец посреди.

  Великое лето плыло.

  Голуби в пыли переваливались и клевали.

  Часы с боем на пожарной каланче отмеряли время.

  Часовой зевал в будке, косился на стрелки - не пора ли обедать?

  Несло поджаркой из кухонного флигеля. Хорькали чуткими ноздрями почтовые лошади на Божедомке, у чугунного кружева ворот Владимирской церкви. Ждали лошади кучеров и печалились.

  Хромой парнишка с конюшни разносил холщовые торбы с пареным овсом. Вешал на шеи лошадям. Лошади дышали. Крупно хрупали корм.

  Торговки в рядах болтали о больших пожарах.

  Горели леса за Серпуховом, яхромские деревни заволокло дымом, так что и стар и млад ходили, надвинув на рот и нос мокрую ветошь, а стариков убралось в могилу от жары стоячей и дымогарья множество.

  Опестрели крестами погосты.

  Через Остафьево в ранний час с великим криком пробежало многое стадо белок, лис и зайцев-русаков - лесные звери с обгорелыми лапами корчились и околевали на обочинах тысячами.

  В Дубне прихожане посекли лозами и порезали ножами статую святой Пятницы над м источником в дубраве - в сей же час тучи заклубились над злодейством, ждали пробойного ливня - но огороды и поля побил кровавый град.

  Падали из дымных облаков жабы, черви, мыши и нательные кресты вперемешку с костями, от плесени позеленевшими - будто облако пепельное воронкой вихревой высосало кладбище и отдавало вместо живительного дождя на пажити осколки хребтов, гробовые щепки и комья земли.

  В Филях сельского попа, отца Анфима, зашибло берцовой косткой, упавшей из облака, он как раз из шинка возвращался вечерню служить.

  Мужицкие душки бежали сообща и порознь, кто на Дон, кто на приволжские Горы к раскольникам.

  На реке Сестре копали лопатами схроны - укрывались в землянках целыми семьями.

  Старцы и юродцы пророчили великий голод и шатание в людишках русских. Слухами земля полнилась, от полноты маялась, тучнела, тужилась, да не родила, сгноила злаки на корню.

  Год ожидали урожайный на яблоки и грибы. Плохо, когда грибы и сыновья по деревням родятся в изобилии - дело, стало быть, к войне.

  В глубоком ставке-прудике на заднем дворе Харитоньевского краснокрылого дома, девки-простоволоски полоскали белье, заходили в студеную воду по пояс, заправляли за уши мокрые пряди и остро смеялись, дразня товарок.

  Дрябли и расплывались в мыльной щелочной ряби их молодые лица.

  Всплывали по течению ключевому набухшие простыни.

  Заросли московские огороды пыреем и лопухами, обвисли в переулках дымными волнами крестовые купеческие заборы и белой кладки монастырские контрфорсы.

  .

  Черные сестры за стенами Ивановского монастыря пекли июльские бублики с маком и морковные запеканки. Резали гороховый кисель суровыми постными нитками.

  Ничей мальчик бежал по улочке, гнал обруч кнутиком. Рубашонка красная на ветру полоскалась. Московский сор и дрязг налипал на обод.

  Улыбались москвитяне. Будто не обруч, а круглое солнце само подхлестывал и гнал постреленок, сквозь столетний сон города.

  Город муравьиный, все дороги торные, в переулках ножами пахнет и вареным грибом. Пороги щербатые, колодцы тиной заросли.

  Время пить чай.

  К родным и приезжим равно бессердечна семихолмная матерь, стирочная и ярмарочная, сволочная, раскольничья, рыночная, булочная Москва.

  Трубы пекарен, жерла питейных домов, где воры сальные карты мнут с загибом, тощие грядки, кузни, мясные ряды и сибирских торгов лабазы.

  Бабы в пестрядь вырядилась, мужики шапки на глаза надвинули - за голенищами ножики, дешева водчонка в кабаках.

  Принесет кравчий ярославец зеленого вина шкалик и головку чесноку в кавказском свекольном маринаде. Мужики водки примут на грудь, чесночиной зажуют, кулаком в лоб двинут.

  Выноси новопреставленного, Москва.

  Туго родишь, да крепко любишь.

  Тяжелым быком тянула пахотную лямку город-городица, красная девица, двусбруйная сестрица - и баба и мужик поровну.

  Все окна распахнуты были в красном доме - гулял по половицам перечный удушливый ветерок.

  Солнце, как сырое яйцо, протекло сквозь ставни, обессилело. Псом у ног улеглось золотое пятно барского утра.

  В Харитоньевских палатах завтракали господа.

  Старший брат яичную скорлупу тюкнул ложечкой. Брызнула из раскола желтая юшка.

  Поморщился. Оставил. Фу, остыло.

  Взял ломоть хлеба пшеничного из корзинки, брезгливо разломил. Есть не стал. Мерзенько.

  За узким столиком сидели два брата - один другого старше на двадцать шесть лет.

  Делили трапезу.

  Мать в теремнице на верхнем этаже плакала, просила сменить холодную повязку на лбу, повседневная морока.

  Как мыши, сновали служилые девушки по густым путаным лестницам слишком большого насупленного дома.

  Кавалер присмотрелся к старшему брату. Поморщился.

  Ишь ты, расселся на подушках барин питерский, фаворит, миллионщик, лакомка.

  Всем судьба наградила старшего - если спрашивали его, есть ли у него в такой-то губернии поместье, приходилось старшему звать секретаря с секретной книгой под мышкой, осведомлялся:

  - А скажи, Андронушка-дружок, есть ли у меня поместье в тех областях?

   И всегда находилось доходное поместье, куда ни ткни на полотнище ландкарты.

  То пенька, то упряжные лошади, то лен, то соль, то каменное масло из Баку, то усть-сысольская древесина, то коровы породистые, что на тучных пажитях давали по три ведра молока, то шелк-сырец из Самарканда, то крымские яблоки в пергамене навощенном.

   Все, что родит земля, на что горазды ремесленные руки - все твое, князюшка, кушать подано.

  Постарел ты, братец. Истаскался на простынках голландских, питерского фасона.

  Заросла малая петербуржская речка илом, поперхнулась мостами, вспорхнули актерки и плясуньи над позолотой и красным бархатом твоего театра, над фронтоном желтого дома с белыми колоннами на набережной Мойки.

  Старость не радость. На висках залысины-просеки высокие.

  В углах глаз "вороньи лапки" морщин.

  Старший брат молча смаковал горячий шоколад из синей поливной чашечки.

  Совсем чужой человек.

  За всю свою жизнь Кавалер виделся с братом в третий раз. Один раз - ребенком, второй раз в Петербурге, когда отказалась от дебютанта Императрица, а третий раз - так близко, что дыхание слышно - сегодня.