Человек меняет кожу - Бруно Ясенский

Где-то вдали внятно загудел паровозный гудок. Со стороны городка странными окольными прыжками приближалось ещё несколько фигур. Гудок выл не переставая, как на тревогу, всё ближе и ближе. Сквозь потоки дождя ничего нельзя было различить. Когда наконец впереди замерещилась бронированная грудь паровоза, состав уже был в ста шагах. В глаза дохнуло густым свинцовым дымом. Музыканты, распахнув балахоны, блеснули ослепительными трубами. Грянул «Интернационал».

Паровоз – запыхавшаяся кукушка, разукрашенная чёрными от дождя флажками, – затормозил, зашипел, словно раскалённые колеса обмакнулись в студёную лужу, и изошёл паром. С паровоза и с вагонеток спрыгнула в грязь орава промокших ребят. Оркестр неистовствовал. Из горла труб, как из пожарных рукавов, вместе со звуками летели в воздух толстые фонтаны воды.

Синицын дал знак рукой. Трубы, захлебнувшись водой, захрипели и умолкли.

– Товарищи!.. – Вода плескала в рот, не позволяя говорить.

– …Усилиями нашей героической комсомольской организации… узкоколейка от пристани до головы кана… проложена… намеченный комсомолом встречный трёхмесячный срок… – Вода била в глаза, ревела в ушах, сочилась за поднятый воротник кожанки, холодными струйками стекая по спине. – …Несмотря на чудовищные, вот такие климатические условия… – Синицын махнул рукой, говорить было невозможно.

Он шагнул вперёд, навстречу выступившему Нусреддинову, обнял его и прижал к себе. Они целовались долго, взасос, коля друг друга небритыми подбородками. По их щекам слёзами струился дождь – а может, это были настоящие слёзы? Трубы, заслышав тишину, сплюнули воду и ещё раз зазвенели «Интернационалом».

– Давайте все в клуб! – закричал Уртабаев,

– В клуб! клуб!

– Надо напоить ребят чаем!

Нусреддинова и комсомольцев подхватили и под звуки хриплого марша понесли в городок.

Пока в клубе шли торжественные приветствия, Комаренко вышел покурить. В дверях столкнулся с Уртабаевым. От промокшего Уртабаева шёл пар.

– Угости папиросой. Мои все вымокли.

– Сделай одолжение. Ну, погодка же у вас, братья таджики! А ещё на недостаток воды жалуетесь. Вам бы ту воду, что на зиму с неба накапает, собирать в резервуары, и никаких оросительных каналов не надо: взял кишку и поливай! Честное пионерское!.. Ну, как у тебя дела? С Морозовым ладишь?

– А почему мне с ним не ладить? Он – хороший работник, организованный, не то, что Ерёмин.

– Это хорошо. А ко мне почему никогда не заглянешь?

– Да вот работы много. И погода не особенно благоприятствует. Поверишь, вот уже два месяца как не был в местечке. Приехал, хотел зайти к тебе поблагодарить, да так и не собрался.

– За что ж ты меня благодарить-то вздумал?

– За то, что ты в мою виновность не поверил. Ведь из всего бюро ты да Метёлкин голосовали против моего исключения. Думаешь, я не помню? Был я как-то на втором участке, хотел повидаться с Метёлкиным, а тот меня завидел и в другую дверь сбежал. Почему – до сих пор понять не могу.

– Сбежал, говоришь? – рассмеялся Комаренко. – Он себя перед тобой виноватым считает: за экскаватор, что уберечь не сумел.

– А за что его, собственно, вывели из бюро?

– Запивать стал. Очень к сердцу дело с экскаватором принял. Вдолбил себе, что это он тебя окончательно угробил. Раньше был непьющий, в пример другим, можно сказать, – ни единого прогула. А тут как запил, сразу три дня прогулял. Мы ему за это – строгий выговор. А потом, когда избил трёх таджиков, пришлось над ним суд устроить. Ну, и, естественно, вывели его из бюро. Чуть-чуть из партии не вылетел.

– Что ты говоришь! Неужели избил таджиков? Что же это – шовинизм? Или по пьяной лавочке?

– Рассматривали как великодержавный шовинизм. Я один знал приблизительно, в чём дело, разъяснил. Понимаешь, вдолбил себе парень, что экскаватор сломали нарочно. Стал искать следы и нашёл у самого экскаватора в песке бутылочку с насом. Кто-то обронил, а кто – поди разбери, – у каждого дехканина по такой бутылочке. Это его окончательно в тоску вогнало. Вечером напился и пошёл в обход по участку. Стоят три рабочих таджика. Решил сыграть Шерлока Холмса. Вынул бутылочку и спрашивает: «Эй, рафики, не знаете, кто потерял бутылочку с насом?» А тут один из трёх возьми да скажи: «Я потерял». Может, потерял в самом деле, а может, пожевать ему просто хотелось. Метёлкин к нему: «Посмотри хорошенько, эта? Наверное?» Тот посмотрел и говорит: «Эта». Ну, тут Метёлкин – был немного выпивши – бац его в зубы: «Ах, ты такой-сякой, вредитель! Кто тебя уговорил экскаватор портить?» Те двое бросились было к товарищу на подмогу. Но знаешь Метёлкина, парень здоровый. Наклал всем троим. Ну, конечно, по участку поднялся шум: русский рабочий таджиков избил. Устроили суд. Тут ещё отягчающее обстоятельство: пьяный. Только благодаря тому, что учли прежние его ударные подвиги, в партии удержался, и то со строгим выговором с предупреждением. Ещё раз увидят в нетрезвом виде, – вылетит без разговоров.

– Ну и что? Перестал пить?

– Перестал. Три премии уже с тех пор заработал. По двести двадцать пять процентов плана каждый день выполняет и расценку снизил наполовину.

– Неужели ты думаешь, что кто-нибудь нарочно сломал этот экскаватор?

– Всяко бывает.

– А ведь другой экскаватор до сих пор работает и в полной исправности.

– Да, жалко, что один. Один может быть исключением. Если бы два – это уже другое дело… Скажи ты мне, Уртабаев, по старой дружбе. Дело уже прошлое, сам знаешь, основные неприятности у тебя были не из-за этого. А меня это интересует совсем по другой линии. Верно, что Баркер решался пустить все экскаваторы, или, может быть, думал рискнуть сначала одним-двумя, для пробы, а? Скажи по правде. Ну, загнул там…

– Даю тебе честное слово коммуниста, что мои показания на бюро слово в слово соответствуют истине. Загнул я в другом, это я признал перед контрольной комиссией. Я не имел права, на основании одной моей договорённости с Баркером, затевать всю эту историю, не согласовав её предварительно с руководством. За это мне влетело, и поделом.

– Хоп! Я поехал. Остаёшься? Заходи как-нибудь вечерком. У меня радио хорошее. Бомбей слушаю. Всё больше фокстротишки разные. Ну, дай бог всякому!

Выскользнув из клуба, не дожидаясь конца приветствий, Нусреддинов зашагал в гараж. Уходил как раз грузовик в местечко. Керим примостился в кабинке, рядом с шофёром.

Сошел в местечке у большого арыка и с колотящимся сердцем свернул в знакомую уличку. Было ещё очень рано: Мариам, наверное, спит.

Он удивился, застав дверь запертой снаружи. Неужели так рано ушла? Наверное, поехала встречать его к приходу первого состава. Опоздала, и они разминулись в дороге. Какая досада! Что теперь делать? Возвращаться обратно? Таким образом опять могут разминуться. Лучше подождать здесь.

Дверь запиралась на простую деревянную задвижку. Он протянул руку и остановился. Вправе ли он водворяться в комнату Мариам в её отсутствие? Какой глупый вопрос! Не сказала ли она ему сама: «Переезжай ко мне прямо с грузовика, со свёртком. Я устрою, нам будет хорошо…» Что за ненужные церемонии! Уверенной рукой он открыл дверь и вошёл в комнату.

Кровать Мариам была не тронута. Не ночевала дома? Пустяки! Мариам, всегда такая аккуратная, наверно застелила перед уходом. Он оглядел комнату. Всё здесь было, как перед его отъездом. Ничто не говорило о том, что в этой комнате теперь должно жить их двое. Может, Мариам не ждала его приезда? Но тогда она не уехала бы его встречать. А куда ж ещё она могла уйти так рано? И потом всё строительство знало прекрасно, что первый состав придёт именно сегодня. Как же могла не знать об этом Мариам?

Он заметил, что всё ещё стоит посередине комнаты с узелком в руке. Положил узелок на ящик с книгами. Что-то неприятно защемило внутри. Керим решил сесть и подождать, оглянулся, ища табуретку. Единственная табуретка стояла у изголовья кровати. Он взял лежавшую на табуретке книгу – книга была по-английски – и хотел было положить её на стол. Что-то выскользнуло на пол. Он нагнулся. Это была фотография американского инженера Кларка.

Керим долго вертел карточку в пальцах. Он детально изучал лицо изображённого на ней мужчины, словно видел его впервые: белое, матовое лицо, гладко причёсанные волосы, высокий лоб, прямой тонкий нос, красивые, немного печальные губы. Потом положил карточку на место и подошёл к висящему на стене небольшому зеркальцу. Из зеркальца выглянуло на него смуглое небритое лицо с жёсткой шапкой непослушно торчащих волос, с неправильным, слишком коротким носом. Верхняя губа подростка в зеркале слегка подрагивала. Керим быстро отвернулся и повёл рукой по волосам. Он посмотрел на свои руки, неуклюже вылезающие из слишком коротких рукавов спецовки, и спрятал их за спину. Потом он подошёл к окну и долго без выражения смотрел в мутные стекла. По стёклам текла вода.