Болшевцы - Сборник Сборник

— Ты что? Платье потеряла или рехнулась? — сказал Гуляев.

Никто и не подумал бросать работы. Кто-то насмешливо фыркнул:

— Заголилась, дура…

Она подошла к Малышу:

— Спляшем… Я не хуже твоей Нюрки танцую.

— Отойди, не мешай, — коротко сказал Малыш.

— Иди отсюда. Иди — люди работают, — предложил Гуляев.

Маша потерянно улыбалась. Гнам убежал, а здесь никто даже не смутился, никто не подошел к ней.

Она вышла из обувной. «Лучше бы смеялись… Да ну их, все здесь лягавые», думала она вяло.

— Маша!.. — крикнул Сергей Петрович, увидев Шигареву, — простудишься. Что ты, маленькая? Няньку тебе надо? Видишь, ветер какой.

— Тьфу, — плюнул Мишаха, — бесстыдница!.. Что делает! Совести нет.

— Что, разве плохая я? — выставив грудь, деревянным голосом из последних сил спросила Маша.

— Иди, иди, — с отцовской настойчивостью повторял Богословский. — Иди, оденься. Заболеешь.

«А нелегко им тут, — подумал Мишаха, — экий народ, каждого обломай, уговори!.. Нет, нелегко им… Вон и песку нет».

Мишахе вдруг очень захотелось чем-нибудь помочь Сергею Петровичу, которого он уважал за обходительность, с которым вместе заседал в костинском сельсовете. Да чем он мог бы ему помочь в таком деле? Вот разве сумасшедшую девку вожжами связать. Да у них не вяжут.

В следующий отпускной день Нюра и Маша снова поехали в Москву. В этот день с ними увязались Мысков и Тумба. На Сухаревке Нюрка предложила «побегать». Мысков и Тумба переглянулись. Им стали понятны богатые подарки нюркиных «родных». Они колебались. Но шум улицы, витрины сретенских магазинов пьянили их. Знакомый им воровской азарт Нюрки и Машки, их смелость и ловкость толкали Мыскова и Тумбу попытать старое счастье.

— Только немного, — согласилась Тумба.

— Стоит ли, девочки, — слабо протестовал Мысков, но те уже стали нырять из магазина в магазин.

В Мосторге, обнаглев от неудачи в предыдущих магазинах, Нюрка взяла с прилавка два куска шелковой ткани и передала Мыскову. Мысков заколебался, но, сообразив, что Нюрка приехала без пальто, спрятать ей некуда, может легко «засыпаться» и навсегда потерять коммуну, сунул ткань под шинель.

Ночью в лесу, недалеко от коммуны, состоялась пьянка. Весть о гулянке и воровстве облетела на другой же день коммуну. Дядя Сережа явился в женское общежитие. Нюрка лежала на постели с опухшими и мутными глазами. На подоконнике стояла пустая водочная бутылка.

— Что это? — спросил он.

— Уксус пила, хочу похудеть! — ответила она и засмеялась.

Вечером Мишаха шел огородами. Бледные звезды мигали на сумеречном небе. Болшевцы медленно сходились к тому дому, где у них устраивались собрания.

За штабелями Мишаха разделся и скользнул в пруд. Ноги увязли в липкой тине. На свободном от водорослей пространстве Мишаха достал дно. Правильные круги пошли по воде. Вынырнув, он отдышался и, подняв обе руки, принялся внимательно рассматривать и нюхать что-то зажатое в пальцах.

«В самый раз, — говорил он сам себе, выходя на берег, — в самый раз будет».

Одевшись, он постоял немного, потом пошел к дому, куда сошлись болшевцы. В открытые окна слышался невнятный гул голосов.

Сперва Мишаха ничего не мог понять. Он видел только Накатникова, костинского зятя и Богословского — Мишахе хотелось теперь же подойти к Богословскому и поговорить с ним, но потом он решил обождать конца собрания. Парень, сидевший председателем, говорил:

— Итак, утверждается следующий список коммунаров, которых общее собрание выдвигает на выпуск. Голосуем в целом, — и он стал читать фамилии, знакомые Мишахе.

«Это которых увольнять будут, — понял Мишаха, — значит, останется их здесь меньше. Тогда зачем же собираются строить большой новый дом, и почему председатель говорит о предстоящем сокращении, точно это ему в радость?»

Потом ребята вновь зашумели. Мишаха прислушивался — ему стало ясно, что говорят уже о другом.

Около покрытого кумачом стола сидели девки — одну из них Мишаха узнал сразу — та самая, которая ходила голой, когда он перекладывал бут. У другой — ораторы называли ее Нюркой — лежало под глазами два резких синих круга, лицо ее показалось Мишахе больным и усталым. В зале стало тихо. Поднялся Погребинский. Он говорил, что коммуна только для тех, кто хочет подчиняться ее законами работать в ней, что Шигарева и Огнева не сдержали своего обещания — воруют и пьянствуют, что среди старых воспитанников коммуны нашлись люди, которые, вместо того чтобы хорошо повлиять на девчат, сами разлагали их. И это когда? Накануне выпуска! Стыд! Позор!

«Воровок судят, — сообразил Мишаха. — Правильно, — ожесточенно одобрил он, — таких не только что выпустить, а еще и наказать как следует. Ишь, что выдумала, бесстыдница — голой ходить».

Когда все высказались, встала Огнева и начала говорить что-то тихо и неразборчиво.

Весь этот день перед собранием она провалялась на кровати, курила и думала о предстоящем суде. И чем больше думала, тем настойчивее к ней подступал страх. Все, что угодно — только не это, только не собрание.

Перед тем как раздался звонок на собрание, она совсем решила бежать и уже завернула было в узелок свои вещи, но, шагнув к порогу, почувствовала, что не уйти. Маша сказала:

— Погоди, Нюра, может, еще ничего.

Сергей Петрович выступал несколько раз, пытаясь сдержать прорвавшийся гнев коммунаров, но всякий раз отступал под его натиском. Временами, когда гул голосов обрушивался с особенной силой, Нюрка сжималась, точно от холода. От усталости она почти ничего не понимала, но когда к ней подошел Малыш, прошептала тихо и горько:

— Что же и ты не кричишь? Я и с тобой ведь путалась.

— Нюрка, — едва вымолвил Малыш.

Она опустила голову и отвернулась. Ее, Шигареву и Мыскова — старого болшевца за потачку — собрание постановило исключить из коммуны.

— Мертвую, но оставить Нюрку в коммуне! — закричал Малыш с отчаянием.

Но ребята уже толпились, уходя, в дверях. Немногие оглянулись на этот крик.

«Строгость, большая строгость», подумал Грызлов с опасливым уважением. Теперь, когда решение состоялось, оно казалось ему справедливым и правильным.

— Сергей Петрович! — окликнул он выходящего вместе с другими Богословского.

— Ты чего здесь?.. Тебе-то что полуночничать? — удивился Богословский.

Он покидал собрание со сложным чувством. Его радовало единодушие и непоколебимость, проявленные коммунарами на этом собрании, и было грустно, что не удалось выправить, сберечь Шигареву и Огневу. В интересах будущего, в интересах всех девчат, еще сидящих по тюрьмам и живущих в коммуне, приходится сейчас итти на это отсечение.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});