Пагубная любовь - Камило Кастело Бранко

class="subtitle">* * *

Скальпель — излюбленное орудие нынешнего времени, а потому наше любопытство преступит пределы, коими богослов ограничил свое. Итак, эксгумируем труп и подвергнем его вскрытию.

Секретарь не клеветал на Жозефу, усомнившись в том, что она сберегла невинность в прибрежном ивняке. Дурные люди почти всегда близки к истине, когда подвергают нравы едкой своей критике. Они способны высмотреть и учуять самые потаенные поступки, совершающиеся в человеческом обществе, словно это общество создано их руками.

Люди простодушные и добрые живут в постоянном обмане и оказываются жертвами мошеннических проделок на этой ярмарке грехов, подобно Серафиму из ауто[161] Жила Висенте[162]. Они возносятся в сферу умозрительного, парят высоко-высоко над походными лазаретами, в которых все мы маемся душою или телом под ножом неумолимого хирурга; и им кажется, что неведение всего мирского — добродетель и лучшее средство самозащиты; но тут является Меркурий поэта, некогда потешавшего двор короля дона Мануэла, и говорит:

Мнят иные, что дано

Тайны ведать им господни:

Все, что людям суждено,

Что всевышним решено

Иль нечистым в преисподней.

Твердость чинная речей

И уверенность во взгляде;

Но таков уж ход вещей:

Чей-то пес их цапнет сзади,

А они не знают — чей.

Эти слова великого реалиста шестнадцатого столетия — сущая правда. Тот, кто увлечется постижением тайн господних, чуть зазевается, как на него, откуда ни возьмись, налетит мощный пес иронии и вонзит в него клыки насмешки. Сии прекраснодушные мыслители бродят в нашем мире, загнанные и искусанные, копают пальцем в носу и оставляют свои сюртуки в загребущих лапках нынешних Зулеек[163].

Маурисио, секретарь судьи, был поражен нервическим недугом, который усиливает восприимчивость сетчатой оболочки глаза, позволяя ему прозревать образы сквозь непрозрачные тела. Он строил свои умозаключения по логике людей испорченных, а эта логика — способ мыслить верно. Неверно мыслил наш богослов, когда полагал, что будущий офицер и белокурая красавица из Санто-Алейшо были непорочнее пташек в уединении тополиной рощи на Островке. В наши дни нельзя быть образцом совершенной добродетели без толики тупоумия. Подобное спасительное неведение слабостей ближнего мой духовный наставник Мануэл Бернардес[164] именовал «пресветлым мраком».

* * *

Но перейдем к нашей истории, раз уж мне выпало на долю выуживать металлическим пером из вязких глубин чернильницы фразы нынешнего времени.

Антонио де Кейрос-и-Менезес был страстным охотником и рыболовом. В горном лесу он повстречал дочь земледельца из Санто-Алейшо. Горы наводят на думы о бесконечности. Сердцу становится тесно в груди. Оказавшись в одиночестве на горном кряже, человек проникается необычным ощущением собственного величия; мерка, которую прилагает он к самому себе, — расстояние от горизонта до горизонта. И если там озарила его любовь, подобно молнии, вспыхнувшей над горной грядой, то это любовь небожителя, титана, ей нет предела, и, когда любовь эта обращена на девушку-горянку с ее скромностью и простосердечием, невольно вспоминается Камоэнс:[165]

...И как любить ей до́лжно, нимфе стройной,

Дабы любви гиганта быть достойной?

В ту пору герой наш изучал риторику в Коимбре, готовясь облечься в рясу монаха-фидалго в Сан-Висенте-де-Фора. Ему было двадцать два года, и он мало походил на монаха-бернардинца. Он был худ и бледен — бледностью, свойственной влюбленным, согласно Овидиеву утверждению: «Paleat omnis amans»[166]. На горных вершинах он впадал в экстаз, словно внимал гармонии сфер. Его мучило ощущение неизбывной пустоты, которую не могла заполнить риторика. Он жаждал любви, а не хитростей слога и предпочел бы живую женщину, пусть лишенную пленительности, — если такие бывают, — самой пленительной метафоре Цицерона или Виейры[167].

В таком-то состоянии духа он и повстречал Жозефу да Лаже в одной из дубовых рощ близ селения. Оба зарделись. Румянец этот был первой вспышкой пожара. А затем совсем немного дней понадобилось на то, чтобы огонь охватил такой легко воспламеняющийся объект, как крепость невинности. В горах были укромные уголки, лесные чащи, пещеры, наводившие на мысль о первобытной любви. Юношу и девушку окружала природа, которая помнила человека, облаченного в шкуры его собратьев по эпохе, — великана тура и великана медведя. Первозданность, извечность сцены придала нашим персонажам черты людей первозданных, живущих по извечным законам природы. Здесь их некому было увидеть, некому было прочесть им премудрые сочинения о браке, писанные пером падре Саншеса. Уединение превращает влюбленных в поэтов, но поэтов, быть может, слишком архаического склада, древнекельтского либо древненорманнского, чуждого эпистолярному искусству нынешних влюбленных; и конечно же, если сравнивать наших влюбленных с теми, кто вступает в брак по законам и обычаям добропорядочной прозы, то приходится признать, что наши герои были сущие дикари из племени краснокожих.

Возможно, так оно и было, но они боготворили друг друга.

«Не быть тебе монахом! — шепнуло сердце молодому дворянину.

— Как только умрет мой отец, мы поженимся, — сказал он дочери земледельца. — Я определюсь на военную службу, и мне все равно, даст отец согласие или не даст. Я наследник, потому что старший брат мой умер.

А ей и не нужны были столь радужные надежды — она и так была счастлива до слез. Для нее главным было то, что он с нею и она может любить его в чащах, пронизанных птичьим щебетом, в горных лощинах, в ивовых зарослях на Островке, на берегах Тамеги, в опочивальнях под ветвями, известных лишь им двоим да соловьям.

Там-то и промелькнули для них три месяца лета и осени 1812 года, а потом молодой фидалго уехал в Коимбру, уже в мундире кавалериста.

Старый фидалго из имения Симо-де-Вила одобрил перемену планов сына. Он догадывался о тайных причинах, его побуждавших, но чинить препятствий не стал. Для продолжения рода Кейросов-и-Менезесов у него были дочери, но мужская линия куда надежнее обеспечивает безупречность родословной.

На рождественские каникулы будущий офицер приехал домой, и старик, исподволь следивший за сыном, обнаружил, что тот не раз перебирался на другой берег Тамеги и охотился в дубняках Санто-Алейшо. Его там видели. Ведь деревья стояли безлистые; тополя клонили кроны к поверхности бурливого потока; во впадинах под уступами скал вместо зеленого пуха трав белела снежная пелена с отпечатками волчьих следов. Леса-наперсники уже