Кутузов - Лидия Ивченко

В отличие от С. Н. Глинки Кутузов не мог перенестись мысленно в Рим, Спарту и Афины, а в том времени, которое его окружало, Михаилу Илларионовичу становилось все холоднее и неуютнее. «До революции аристократию составляли все те, коим хорошо было у двора; а при дворе Екатерины хорошо было всем тем, кои с весьма известным именем, с большим состоянием умели приятно объясняться и более или менее быть любезными. После революции число аристократов умножилось прибытием из Парижа бежавших их собратий, которые потеряли прежнюю веселость духа и везде видели плебеев-заговорщиков; тогда высшее общество совсем офранцузилось, сделалось гордее, недоступнее, стало отталкивать тех, кои не имели предписанных им форм и, по наущению эмигрантов, начало сражаться с фантомами, которым, наконец, дало существенность. При Александре оно было просто котерия[1], которое взяло себе девизом: никто не умен, не знатен, кроме нас и наших. Странно вспомнить: ни высокий чин, ни княжеское старинное имя, ни придворное звание камергеров и камер-юнкеров, ни большой ум и познания преимущественно тут никак не давали прав, в этот храм не отпирали дверей, а одни только прихоти заключавшихся в нем», — ехидно сообщал Ф. Ф. Вигель29. Похоже, М. И. Кутузов еще не знал, как себя вести в этом времени и в этом обществе. Посмотрим опять внимательно на содержание письма: обращение старого солдата к царю заканчивается словами, которые почему-то никогда не цитируют исследователи, но именно эти слова не позволяют объяснить обрушившуюся на Кутузова немилость «чрезмерной угодливостью», как о том постоянно пишет Н. А. Троицкий (что ж, «повторение — самая сильная фигура в риторике», — говорил Наполеон). Кутузов сокрушается, что он своим «образом обращения», может быть, затмил в глазах императора «приверженность к его особе». Какая уж тут угодливость! Совершенно очевидно, что произошло что-то из ряда вон выходящее, не имеющее отношения даже к участившимся случаям краж и неудовлетворительной деятельности полиции. Мало ли кто при снисходительном государе допускал оплошности? Заслуг у генерала, о чем он с обидой пишет в письме, вполне хватало, чтобы ему дали другое назначение, а не «выбрасывали» его со службы («ежели бы Вашему Императорскому Величеству неугодна была вовсе служба моя»). Опала же была вдвойне горькой для генерала, потому что причиной его отставки был не взбалмошный сын Екатерины Великой, а ее внук, тот самый «обожаемый ангел», которого она завещала своим сподвижникам поддерживать, защищать и наставлять советами. А кто был сильнее по этой части, чем не М. И. Кутузов, совмещавший в себе таланты военачальника, дипломата, администратора, педагога?

По отзывам современников, молодой государь довольно быстро настроил против себя не только старшее поколение подданных, которых «более всего обрадовало <…> что в манифесте о восшествии своем он возвестил, что будет царствовать по сердцу бабки своей», но и офицеров гвардии, не ожидавших встретить в Александре Павловиче ту же «парадоманию», которой славился его отец. Пресловутая страсть государя к маневрам и «военным эволюциям» довольно скоро превратилась в повод для острот. Военные не упускали случая противопоставить настоящую войну «науке складывания плаща». Одна из таких острот попала в письмо посланника Ж. де Местра: «Как-то один человек сказал мне: „Разве возможно, чтобы Российский Император хотел быть капралом?“ Я же с небрежностью ответил ему: „У всякого свой вкус, у него именно такой, он с ним и умрет“; на сие мне было сказано: „Скажите лучше, сударь, он от него умрет“»30. Собеседник бесцеремонно намекнул де Местру на насильственную смерть отца — императора Павла. Деятельность же Негласного комитета, по слухам, обсуждавшего проекты отмены крепостного права, насторожила тех, кто «друг друга поздравляли и обнимали», узнав о смерти Павла I. Причем сцены эти происходили не только в Петербурге, но и в Костроме, Ярославле и Нижнем Новгороде31. Это неудивительно: при покойном императоре лихорадило всю Россию, а отставленные от службы дворяне проживали в имениях по всей империи. Теперь же эти люди снова ощутили беспокойство, заслышав о переменах, от которых, казалось, они были ограждены манифестом Александра I. Недавно прибывший в Россию Жозеф де Местр 17 июля 1803 года отправил письмо в Пьемонт: «Ежели Россия захотела бы занять более угрожающее положение и одновременно возвысить свой голос, она с легкостью восстановила бы некоторое равновесие в Европе. Но попробуйте хоть отчасти вложить подобные мысли в голову, сформированную Лагарпом! У российского Императора всего лишь две идеи: мир и бережливость. Я понимаю, что доведенные до крайности добродетели превращаются в изъяны. Но уверяю вас, г-н Граф, что не могу преклоняться перед мудростью молодого монарха, окруженного всевозможными соблазнами. <…> Он не носит никаких драгоценностей, даже кольца или часов. Он ходит без свиты. Когда ему встречается кто-нибудь на набережной, он не хочет, чтобы выходили из экипажа, достаточно простого поклона. К несчастью, подобная простота, приятная, быть может, южному глазу, который умеет видеть в ней величие, по-видимому, совсем иначе воспринимается русскими. Личного почитания стало много меньше»32. Приезжему иностранцу спустя годы вторил Ф. Ф. Вигель: «Воспитание Александра было одной из великих ошибок Екатерины. Образование его ума она поручила женевцу Лагарпу, который, оставляя Россию, столь же мало знал ее, как в день своего прибытия, и который карманную республику свою поставил образцом будущему самодержцу величайшей империи в мире. Идеями, которые едва могут развиться и созреть в голове двадцатилетнего юноши, начинили мозг ребенка, которого женили ранее 16 лет. Но, не разжевавши их, можно сказать, не переваривши их, призвал он их себе на память в тот день, в который начал царствовать. Иногда у себя спрашиваешь, что было бы с красотой его души, если бы любовь к Отечеству сохранила ее, если бы ее не исказило безотчетное пристрастие к иноземному?» Тогда же в обществе в рукописях появилась знаменитая басня И. А. Крылова «Воспитание льва»:

А Лев-старик поздненько спохватился,Что Львенок пустякам училсяИ не добро он говорит;Что пользы нет большой тому знать птичий быт,Кого зверьми владеть поставила природа,И что важнейшая наука для царейЗнать свойство своего народаИ выгоды земли своей.

Не захотел ли Кутузов предостеречь внука Екатерины? В нашем распоряжении есть документ, который историки обходят молчанием. 15 января 1806 года, после аустерлицкой катастрофы, М. И. Кутузов напишет в письме Екатерине Ильиничне из города Броды, за семь верст от русской границы: «Я третьего дня пришел в Броды. Некоторые мои полки уже вступили в границу, а другие еще за сто верст. Я день за день откладываю переехать границу, как бытто боюсь уничтожиться. Государь приказал до получения расписания расположиться близко границы. Не знаю, надолго ли? Несколько дней подожду, а после напишу письмо и буду проситься в Петербург. Мне бы хотелось, чтоб ето было без просьбы, а то скажут или подумают, что напрашиваюсь на советы (выделено мной. — Л. И.) или хочу быть во дворце»33. Иными словами, Михаил Илларионович не потакал и не льстил государю, а надоедал ему советами, которые Александр Павлович, в силу предубеждения против екатерининского вельможи, игнорировал!!! Приведем еще доказательства, что Кутузов сам «напрашивался на советы», вопреки нормам этикета, как это делает человек, уверенный в том, что имеет на это право. «Кутузов был здесь и трактован как всякий офицер, несмотря на прошлую кампанию и на мир с турками, о коих даже и слова не сказано ему по приезде Государя, пока, наконец, он сам не стал требовать объяснений, дурно ли, хорошо ли он сделал, и что он желает знать мнение Государя», — возмущался H. M. Лонгинов в письме графу С. Р. Воронцову, написанном в 1812 году, в период двух войн — с Турцией и Наполеоном, выигранных Кутузовым34. Далее Лонгинов, секретарь императрицы Елизаветы Алексеевны, продолжал: «Если бы с самого начала дали команду Кутузову (в 1812 году. — Л. И.) или посоветовались с ним, и Москва была бы цела, и дела шли иначе. Но предубеждения противу него с австрийской кампании, где он, впрочем, ни мало не виновен, доселе остались непреклонными. Даже когда Отечество стало на краю гибели, Государь даже и не начинал говорить с ним про войну. Кутузов (сам) почел обязанностию говорить о том, и доказал, что план был самый необдуманный и войска были расположены не по военным правилам, а более похоже на кордон против чумы. Хотя и поздно принялись за него, но, по крайней мере, надежда остается, что Отечество не погибнет <…>»35. Близкий ко двору человек констатирует факт, что Кутузов не боялся высказывать свое суждение императору, в то время как тот постоянно стремился избежать советов «екатерининского орла».

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});