Дело всей России - Михаил Харлампиевич Кочнев

Народ с горы и с плаца ринулся туда, где горело. И Рылеев с Бедрягой последовали за толпой.

К месту пожара скакал эскадрон улан, бежала пехота, пожарники налаживали пожарную кишку.

Когда Рылеев с Бедрягой подошли к охваченному пламенем дому, то услышали детский страшный вопль из горящего дома. Войти в горящий дом было уже невозможно. Вскоре выяснилось: жена унтера-офицера Ивана Соколова сожгла сама себя и двух малолетних сыновей в постылом аракчеевском тереме с флигелем и мезонином.

12

После того как пожар был потушен, — сгорело на этот раз всего пять недавно отстроенных однообразно унылых домов, — Аракчеев засветло вместе с многочисленной свитой и под усиленной охраной воротился в Харьков в дом губернатора. Нынешний день он считал удачным.

Рылеев с Бедрягой решили переночевать в Чугуеве в доме рядового из хозяев Федора Ветчинкина, за смелые речи жестоко наказанного во второй приступ. Домой его привели под руки. Он не мог ни пить, ни есть, ни сидеть, ни лежать на боку или на спине. Его положили на солому среди горницы. Он лежал ниц лицом, на животе. На изрубцованную, будто изрубленную шашкой спину, на которой запекшаяся кровь была смешана с грязью и обломками шпицрутенов, нельзя было глядеть без содрогания. Кости светились сквозь разрушенные мышцы и кожный, продырявленный в сотнях мест покров. Рылеев и Бедряга видели на войне немало искалеченных, но такой ужас им представился впервые.

Они стояли около лежащего на полу Ветчинкина, в душе проклиная виновника всех этих бедствий.

— Какой изверг... Какой изверг... Тиран... Ну и тиран... Нет таких слов, чтобы изобличить перед Россией все его неслыханные злодейства...

Федор Ветчинкин порой начинал говорить что-то несвязное, как в безрассудстве. Мать-старуха принесла охапку лопухов и сочной крапивы, жена истолкла все это в ступе, потом аспидно-зеленым отстоем стала поливать багрово-синюю спину полумертвеца.

Засветили лампадку. Мать на коленях молилась перед иконами в переднем углу, со слезами выпрашивая у всевышнего жизни для сына, и тут же проклинала истязателя, призывая на его голову гнев людской и огонь небесный.

На другой день Аракчеев со всей сопровождавшей его свитой, после очередной расправы на плацу, переехал на жительство в обескровленный Чугуев, в деревянный дворец, что возвышался над взрытой горой.

Он распорядился, чтобы к нему еще раз привели всех депутатов, находящихся на положении арестованных.

Под караулом их привели к деревянному дворцу. Аракчеев, в армейском мундире с голубой лентой через плечо, при всех регалиях, в начищенных форменных сапогах, при шпаге, вышел на балкон.

— Теперь все бунтовщики, полагаю, убедились, сколь силен я! — заговорил он с балкона. — Меня заговорами и угрозами не испугаешь. Пугливого царь не сделал бы своим другом. И дурак в друзья царю не годится. А я вот пригодился! Двадцать пять годков исполнилось нашей дружбе. Мы с батюшкой-царем смолоду одно думаем. Милосерднее нашего батюшки другого царя не бывало и нет. Он меня научил милосердию. Видели, как я умею наказывать? Ежели и умирают наказанные по-божески, то уж это не по моей вине. Я помиловал приговоренных к казни, сохранил им живот, а ежели они помирают, то уж по воле божьей, значит, богу так угодно!..

Депутаты стояли под балконом, понуро наклонив обнаженные головы.

— Приму на свою ответственность остановить наказание, судом определенное, над тем, до кого не дошла очередь. Буду просить у государя для всех вас всемилостивейшего прощения, если исполните следующее: подадите мне список главным зачинщикам и отыщете все бумаги, при начале возмущения писанные.

— Подумаем, — ответили из-под балкона.

Аракчеев велел всех депутатов освободить из-под караула с тем, чтобы они могли разнести его последнее требование по Чугуеву.

При закрытых ставнях Аракчеев почти всю ночь писал пространное письмо с подробным отчетом об одержанных победах, о якобы неимоверных трудностях и страшных опасностях, которые ему приходится преодолевать каждый день и на каждом шагу, бранил Лисаневича, неодобрительно отзывался о графе Витте, не проявившем никакой озабоченности положением дел в Чугуеве. Потом он взялся за послание статскому советнику Николаю Муравьеву, полное сдержанных упреков за скупые столичные новости, разумеется, под столичными новостями он подразумевал всегда новости дворцовые. Из всех нечувствительных агентов Аракчеева статс-секретарь Николай Муравьев в настоящее время был самым ценным для временщика информатором. Особенно в нем Аракчеев ценил то, что тот ничем не брезговал в раздобывании нужных графу сведений.

Ночь прошла сравнительно спокойно: пожаров не было, побегов целыми семьями не замечено. Арестанты, запертые в полковой конюшне, не бунтовались и не выкрикивали угроз Аракчееву.

Перед началом очередной экзекуции к деревянному дворцу на горе приблизились три инвалидных казака: Бордак, Тыслюк и Казаков. Они вели за собой связанных по рукам сыновей отроческого возраста. Став перед дворцом на колени и заставив сыновей сделать то же самое, они попросили караульных доложить о них благодетельному генералу.

В это время на горе появились Рылеев и Бедряга, пришедшие посмотреть на самое красивое здание в городе.

Аракчеев вышел к стоявшим на коленях инвалидам, которые ткнулись лбами в землю при его появлении.

— Что у вас?

— Бумаги тайные принесли, — докладывал на коленях Тыслюк. — С согласия отпущенных депутатов... Вот, батюшка, человеколюбец, прикажи слуге своему принять все тайности...

— С общего согласия депутатов?

— Не так, чтобы полностью с общего, но все с депутатского, — добавил на коленях Бордак.

Аракчеев взял из их рук бумаги.

— А это кто связаны по рукам? — спросил он.

— Сыновья наши, батюшка, приказание твое полностью исполнили, сами своих сыновей по твоей инструкции лозанами выдрали, — доносили все три инвалида в один голос.

— За что? За ослушание?

— За то, что бунтовались и приказу твоего слушать на плац не пошли...

— Похвально, отцы, похвально, но только я не верю в такое наказание, оно не может быть сочтено за полноценное, — огорчил инвалидов Аракчеев.

— Почему же, отец наш, человеколюбец?

— Потому, что родитель не может наказать своего сына так, как того требует инструкция, — отвечал Аракчеев.

— Батюшка, сначала посмотри наше старание, а уж если не полюбится, то делай с ними, что захочешь, — плаксиво проговорил Бордак.

Рылееву было противно смотреть на эту гнусную сцену.

— Ну, ежели обман, то смотрите, инвалиды, не выстоит ваша кожа, — предостерег Аракчеев и велел адъютантам своим