Моя мадонна / сборник - Агния Александровна Кузнецова (Маркова)

— Но как же так? Я же участвовал в параде при похоронах императора. Не мог же он воскреснуть?»

И тут же припоминал, что все отзывались о смерти императора как о странной и внезапной; что мертвый он будто бы был тоже неузнаваем до странности. А императрица, прощаясь с ним, даже закричала: «Не он! Не он!» — и потеряла сознание.

В своей церкви Федор Кузьмич никогда не исповедовался. Его духовником был протоиерей красноярской кладбищенской церкви.

Слава о Федоре Кузьмиче распространилась далеко за пределы Западной Сибири. Его знали. О нем говорили. В редком доме не было его фотографии.

Эта известность была не по сердцу старцу, и он неоднократно, подолгу скрывался в тайге.

Купец Хромов из Томска давно упрашивал Федора Кузьмича переехать к нему на пасеку. И наконец старец согласился. Хромов выстроил ему на пасеке маленькую келью. Однажды старец тяжело заболел. Хромов обратился к нему с просьбой открыться, кто он. Памятны были Хромову слова Федора Кузьмича:

«Я не могу сказать, кто я. Если скажу, весь мир изумится, а совру — небо ужаснется».

Но старец поправился. Никогда никто не видел, как он молился, и только после смерти увидели мозоли от ежедневного долгого стояния на коленях.

И в Томске народ посещал старца. Было много приезжих издалека. От наблюдательного народа не укрылось, что приезжали к нему люди из аристократического общества, ходоки приносили письма, которые он сжигал.

Последние годы старец жил в Томске. Хромов построил ему келью в саду своего дома. И здесь Федор Кузьмич вел жизнь аскетическую. Спал на деревянном ложе, зиму и лето ходил в одной рубахе, подпоясанной ремнем, в холщовых шароварах и почти всегда без обуви или на босу ногу.

После смерти Федора Кузьмича за иконой нашли его записки, которые Хромов повез в Москву показать митрополиту. Затем Хромов поехал в Петербург, где просил свидания с императором Александром II. Свидания не последовало. Бумаги у Хромова отобрали, а его посадили в Петропавловскую крепость. Но вскоре отпустили, взяв расписку, что не будет болтать лишнего. Говорили, что у Хромова остались копии записок Федора Кузьмича, которые показывать он уже боялся. [6]

Но они все же потом попали в руки великого русского писателя Льва Николаевича Толстого.

* * *

Долли остановилась.

— Вот там мой дом, — кивнула она в сторону улицы, выходящей на бульвар, и, высвободив локоть от руки Григория, спросила: —Я не понимаю, почему вы, Гриша, с легендой связали имя Толстого?

— Значит, уважаемая Дарья Федоровна, вы читали не все произведения Толстого.

— Как будто бы все, — пожала плечами Долли.

— У Толстого есть незаконченное повествование «Посмертные записки старца Федора Кузьмича, умершего двадцатого января тысяча восемьсот шестьдесят четвертого года в Сибири, близь Томска, на заимке купца Хромова».

— Сознаюсь: не читала. И что же пишет Толстой в этих записках?

— Ничего особенного. Он соглашается с легендами о старце, с ученым Шильдером, историком царствования Александра I, который верил, что старец Федор Кузьмич и Александр I одно лицо.

— Как же Толстой доказывает это?

— Да так же, как и молва народная: умер, мол, внезапно, вдали ото всех, в довольно глухом месте — Таганроге. В гробу был неузнаваемый. Еще при жизни неоднократно говорил и писал, что уйдет из мира. И главное, Толстой приводит одно малоизвестное всем обстоятельство, что будто бы в протоколе описания тела Александра Первого сказано: спина его и ягодицы были багрово-сизые, что никак не могло быть на изнеженном теле императора.

— Как же Толстой объясняет это? — допытывалась Долли, уже не чувствуя, как у нее замерзли ноги.

— А он приводит записки Федора Кузьмича, в которых тот пишет, что в Таганроге сквозь строй прогоняли солдата, похожего на императора, и, когда солдат умер, его положили в гроб, а царь скрылся.

— Но почему именно Федора Кузьмича считали Александром Первым? — продолжала расспрашивать Долли.

— Толстой объясняет это так же, как и народные предания: очень походил на Александра. Всем поведением своим невольно выдавал себя за человека, привыкшего к высокому положению. Несмотря на набожность, никогда не говел, чтобы на исповеди не сказать, кто он. А главное, после смерти нашли за иконами записки, где он описывает свою жизнь.

Неожиданно Долли прервала Григория, протянула ему руку:

— До завтра. Встретимся у меня. Побегу читать Толстого.

Григорий усмехнулся. Пошел было, но остановился и смотрел вслед Долли, пока она не скрылась в подъезде многоэтажного дома.

Григорий в первый раз пришел в дом к Долли Кутузовой. Ее мать была преподавательницей литературы в одной из школ Москвы, и Григорий немного побаивался ее: не стала бы она, как это часто любят учителя, наводящими вопросами определять степень его культуры.

Но мать Долли, женщина средних лет, на которую походила дочь и высоким ростом, и лицом, и манерами, только поздоровалась с Григорием и ушла в другую комнату.

«Вероятно, будет проверять тетради», — подумал Григорий, и на мгновение ему представилась эта женщина с заплетенной косой, уложенной на затылке в узел, приколотый шпильками, в черной шали с яркими цветами, наброшенной на худые плечи, и открытыми по локоть руками. Она надела очки, села за письменный стол. Перед ней гора тетрадей с ученическими сочинениями, и она проверяет их.

Но вскоре из ее комнаты донеслись звуки музыки: то ли радио включили, то ли телевизор. И Григорий подумал, что вряд ли под музыку ей удастся углубиться в сочинения ребят. Тут ведь надо ухо держать востро: мало ли какие идеи приходят в головы старшеклассникам?

А о Долли он подумал: «Вот, наконец, девушка, которая мне нравится по-настоящему».

Прежде всего они перешли на «ты». А затем, естественно, завязался разговор о старце Федоре Кузьмиче.

— Я же ничего не знала. Все это для меня так неожиданно, — говорила Долли, — но я пока еще ничему не верю. Я должна