Корона скифа (сборник) - Борис Климычев

Только руку он к окороку протянул, покойник как заорет:

— Не трожь, сволочь, чужое добро!

Выскочил Евстигней из сеней и бегом по двору, со страху не в калитку побежал, через забор прыгнул, упал — ногу сломал. Лежит — орет.

Встревожились Малаша с Екатериной, вышли в сени и взвыли:

— Ой, с маменькой плохо! Ой, ейный супружник повесился!

От их крика Евдокия Никитична очнулась:

— От горюшко! Да как же сама себе на нос сумела? Со страху, не иначе. Ой, умыться мне надо. А вы, девки, скорей его с петли снимите, а может, оживет еще, если водой на него побрызгать?

Малаша по полкам повыше полезла, чтобы до шеи Федькиной добраться, и страшно ей, но лезет. А он сквозь ресницы смотрит: хороша девка-то! Пока живой был, так и думать об этом не мог, а повешенному все можно. Взял да за попу ее тихонько ущипнул!

Малаша с визгом на Катерину упала. Мать вернулась, видит обе девки лежат без чувств, Федька в петле висит, выскочила и дурным матом на всю улицу заблажила:

— Городового сюда! Убили, зарезали!

Евстигней за забором басом блажит:

— Ох, нога! Ох, нога!

Прибежал Петр Петрович Аршаулов-младший, двадцатипятилетний красавец, околоточный надзиратель, видит — плохие дела. У одного мужика нога сломана, другой и вовсе повешен. Спросил он у Евдокии Никитичны нож и ругается при этом:

— Разве непонятно, что первым делом надо было вожжи перерезать, он свалился бы, ну пусть бы ушибся, да зато живой был бы. А теперь, поди, уж поздно, не откачают врачи.

Только околоточный занес нож, чтобы вожжу перерезать, а Федька и говорит:

— Вожжи-то ноне знаешь почем?

Аршаулов-младший и нож из рук выронил, побледнел, а потом как заорет:

— Слезай, сволочь! Напугал до полусмерти. Такого даже в рассказах моего папеньки не было! А уж он — полицмейстер и всякое повидал. Я тебя в тюрьму упеку! Там ты у меня по правде повесишься!

Бункера и салоны

Граф Загорский, поигрывая тросточкой, шел мимо томского главного почтамта, спускался по широкой деревянной лестнице, и вслед ему невольно смотрели все встречные дамы и барышни из-под своих разноцветных противосолнцевых зонтиков. Они раньше никогда не видели столь красивого мужчины.

Около двери, вывеска над которой извещала, что здесь размещается ювелирная и часовая мастерская и магазин, и что здесь же можно починить и купить очки и другие оптические приборы, Загорский остановился. Поправил булавку в галстуке и вошел внутрь мастерской.

— Это ты будешь Яков Юровский?

Кудрявый и не лишенный некоторой импозантности еврей внимательно вгляделся в посетителя и сказал:

— С вашего позволения, я его брат и зовут меня Эля, а Яша уехал учиться в Екатеринбург, в школу фельдшеров. Теперь война, родине потребуются лекари. Яша считает долгом облегчать страдания людей. Чем могу служить пану?

— Вот тебе письмо, писанное Яшке из Варшавы. Прочти — и ты все поймешь.

Эля внимательно прочитал письмо, зачем-то даже посмотрел его на просвет. Потом сказал:

— Что я могу сделать для вас?

Загорский стал расстегивать и спускать свои щегольские брюки.

— Что пан себе позволяет? — воскликнул ювелир.

— Не вопи, ты прочитал в письме, что мне доверять можно. Так подай мне бритву или небольшие ножницы!

— Нет, пан! Я бедный еврей. И мне не откупиться от полиции, в случае если вы себя покалечите!

— Сдурел? У меня в кальсонах зашиты бриллианты! Я ж несколько стран проехал, как мне было их сохранить? Давай бритву. Я вовсе себе ничего отрезать не собираюсь, все, что мне дала природа, должно быть при мне. А вот пару брильянтов у меня ты возьмешь, а мне дашь злотых… У тебя будет маленький навар… Я ж не могу в ресторане либо на базаре рассчитываться бриллиантами. Поспеши! Вдруг сюда кто-нибудь зайдет!..

Эля, конечно, внимательно осмотрел камушки и пришел к выводу, что они самые настоящие.

Выходя из мастерской, граф столкнулся в дверях со странным человеком. Старик с лицом явно еврейского типа был одет в русскую рубашку с пояском, на голове у него был картуз, а на ногах смазные сапоги. Он был усат и бородат, но это не могло скрыть его еврейской внешности.

«Ряженый!» — подумалось Загорскому.

Старик поздоровался с Элией Юровским и сказал:

— Вы бы, Эля, повесили бы в переднем углу икону, а то православному человеку не на что перекреститься. Икона и ваше заведение оградит от бед.

— Я понимаю, Савва Игнатьевич, — поклонился ему Эля, — я всем евреям говорю, мол, берите пример с Канцера. Он умный человек, взял и перестал быть евреем. А икона у нас тут была, но Яков велел ее убрать. Яков, знаете ли, теперь ни в еврейского Бога не верит, ни в русского. Он в какое-то рисидирипу ходит! И что я могу сделать? Он все-таки старший брат!

— У Якова — мякина в голове! — строго сказал Савва Игнатьевич Канцер, — разве в девятьсот пятом году эта самая рисидирипа кого-нибудь спасла, когда православные патриоты сожгли здание железнодорожной управы? Сколько людей было убито и заживо сгорели? Около тыщи. А потом бандиты… тьфу! — то есть патриоты верующие стали еврейские лавки и аптеки громить. И еврейские доходные дома поджигали. А мои дома они не тронули. Потому что все знают: Савва Игнатьевич Канцер — православный человек. Имя-отчество я при крещении изменил. Теперь бы мне еще фамилию сменить, но полиция не разрешает.

Но я не первый еврей в Томске, который сменил вероисповедание. Всем известный богач Илья Фуксман по закону как еврей не имел права курить вино. И что же? Он сделал лютеранином своего сына Григория и сдал ему свой завод. Таких примеров много. Если выгодно, можно стать хоть буддистом, хоть кем.

Так вот, я православный человек, а вы, проклятые иудеи, мне за квартиру не платите. В наше-то время квартиры стали дороже золота. Толпы людей нынче приискивают себе жилье. А Яшка задолжал и в Екатеринбург сбежал. Вы с вашей мамой, пусть Бог даст ей здоровья, уже год не платите. А ведь ты, еврейская твоя морда, при золотом деле состоишь.

— Савва Игнатьевич, вы же знаете, что не я хозяин мастерской и магазина, я только служащий.

— Все равно! К твоим лапкам прилипают золотинки, уж меня-то ты не обманешь. Или платите за квартиру, или скажу полиции, чтобы вас выселила. Живете в центре города, в такой-то дом я смогу найти постояльцев побогаче. Нынче столько поляков и евреев от войны в Томск сбежало, что цены на квартиры надо в сто раз поднимать. А вы даже и старую цену не платите.

Эля вздохнул, открыл несгораемый ящик и отмусолил Канцеру долг…

А граф уже стоял на крыльце дома Нейландов. Он постучал висевшим на цепочке деревянным молотком в медную доску, прислуга отворила дверь и доложила аптекарю Петру Яковлевичу Нейланду, что его супруге Ольге какой-то молодой человек привез письмо из Польши.