Грешник - Сьерра Симоне

из коридора, за которым следует сморкание. Охваченный любопытством, я следую за звуком к его источнику: в маленькую комнатку с другой стороны коридора и за углом от входа в часовню.

Внутри, одетая в свадебное платье, которое должна была надеть для меня, находится Зенни.

Она плачет и расхаживает по комнате туда-сюда.

Она сногсшибательна.

Я столько всего собирался сказать в этот момент, тысячу вежливых извинений и красивых слов, но все они испаряются, как только я вижу, что Зенни плачет. Я не могу безучастно смотреть на это, мне невыносима мысль о том, что что-то может ее огорчить. Это равноценно физической боли.

– Зенни-клоп, – шепчу я, и она вздрагивает, поворачиваясь ко мне лицом.

– Шон? – спрашивает она… и сразу же заливается новыми слезами.

Мне плевать, что мы в монастыре, плевать, что случилось до этого момента, есть только она и ее слезы, и я делаю все, что в моих силах, чтобы остановить их. Я подхожу к ней и подхватываю ее на руки, как будто она и в самом деле моя невеста, а затем несу ее к скамейке в дальнем конце комнаты и сажусь, покачивая ее в своих объятиях.

Она прячет лицо у меня на груди, ее стройное тело сотрясается от рыданий, и нас окружают волны шелка и тюля ее пышного свадебного подола. И я прижимаю ее к себе, напевая ей на ушко тихую мелодию, успокаивая и убирая волосы с ее лица. Я обнимаю ее так, как я мечтал обнять всю последнюю неделю. Очень крепко, уткнувшись лицом в ее волосы, а она сжимает руки в кулаки на моей груди.

– Зенни-клоп, что случилось? – шепчу я. – Что тебя так расстроило?

Она мотает головой напротив моей груди и плачет еще сильнее, сжимая в руках мою футболку так сильно, что ткань сминается в ее ладонях, как будто она боится, что я попытаюсь ее отпустить.

Глупышка Зенни. Как будто я когда-нибудь ее отпущу.

Я буду обнимать ее так долго, как она мне позволит. Я буду обнимать ее всю оставшуюся жизнь.

– Я больше не знаю, что должна делать, – со слезами на глазах говорит она мне в грудь. – Я не знаю, чего хочу я и чего хочет Бог, и хотим ли мы одного и того же.

Я молчу, поскольку определенно не считаю себя авторитетом в том, что должна делать Зенни, когда дело доходит до принятия обетов. Поэтому я просто обнимаю ее, покачиваю и целую в макушку. Я глажу ее по руке и тихо немелодично напеваю себе под нос.

Медленно, настолько медленно, что я сначала даже не замечаю этого, ее рыдания превращаются в приглушенные слезы, а затем в сдавленные всхлипывания, пока она не оседает в моих руках, обессиленная и тихая.

Постепенно я начинаю осознавать, что ее тело прижимается к моему. Тонкий изгиб ее талии под моей рукой. Щекотание ее локонов у моего горла. Ее упругая попка у меня на коленях, ее колени, сжимающие мое бедро.

Меня охватывает сильное возбуждение, нежеланное, но все равно неудержимое. Я слегка смещаюсь, стараясь, чтобы она не заметила моего твердеющего члена.

– Сколько у тебя времени? – спрашиваю я, задаваясь вопросом, не следует ли мне скрыться, пока кто-нибудь не застал их новую послушницу в объятиях мужчины, ни много ни мало в свадебном платье для Иисуса.

Я чувствую, как она поворачивает голову, чтобы взглянуть на часы.

– Полчаса. Они молятся о принятии меня в орден, и потом начнется обряд.

Я провожу пальцем по бисеру, которым обшито ее свадебное платье. Оно уже несколько лет как вышло из моды, и мне кажется, что его купили из вторых рук. Или, может быть, пожертвовали. Тем не менее Зенни все равно выглядит сногсшибательно, подобно видению из моих безрассудных, спонтанных снов. Ее платье похоже на платье Белль из «Красавицы и чудовища»: плечи задрапированы шелковыми лентами, корсет создает облегающий силуэт из шелка спускаясь от ее маленькой, нежной груди и подчеркивая стройную талию и плавные изгибы бедер, а дальше оно переходит в некое пышное безумие, которое делает образ поистине завораживающим. Я провожу рукой по многослойному шелковому подолу, закрываю глаза и представляю – всего на минуту, – что она на самом деле моя невеста, что это наша свадьба, что она в моих объятиях, потому что хочет этого, а не потому, что я был доступной грудью, в которую можно выплакаться.

Я представляю, что могу поцеловать ее. Представляю, что могу любить ее.

Она ослабила хватку на моей футболке, и теперь рассеяно водит пальцем по моей груди, поднимаясь за воротник футболки к обнаженной коже шеи.

– Ты побрился, – бормочет она.

– На похороны, – объясняю я. В то утро я, словно наяву, представил, как мама причитает по поводу того, каким неряхой я выгляжу, поэтому я наконец побрился, а когда закончил, едва узнал мужчину в зеркале. За неделю, проведенную в больнице, мои щеки впали, а под глазами залегли темные круги печали. (Хотя мои волосы не пострадали. По крайней мере, хоть этого удалось избежать.)

Зенни прочищает горло и поднимает на меня взгляд.

– Почему ты здесь, Шон? – шепчет она. – Почему сегодня?

– Я пришел, чтобы все исправить, – честно признаюсь я. – Я облажался. И не хотел, чтобы ты несла это с собой к алтарю.

На ее длинных ресницах все еще блестят слезы, и они искрятся, когда она моргает.

– Ты облажался, – осторожно повторяет она. – Поэтому пришел сюда. Сегодня. Прямо перед тем, как я принесу свои обеты.

– Я не хочу, чтобы твой сегодняшний день был запятнан гневом или горечью. – Я заправляю локон ей за ухо и наблюдаю, как он упрямо отскакивает обратно. – Это то, чего ты хотела. Это то, ради чего ты так усердно трудилась. Ты заслуживаешь, чтобы все было именно так, как ты мечтала.

– И тебе не приходило в голову, что при твоем появлении здесь все опять сведется к тебе? Что это вызовет у меня плохие эмоции? Что от твоего появления может стать только хуже?

– Ох, черт. – Я об этом не подумал. Проклятье!

Я опускаю голову и ослабляю объятия вокруг Зенни, собираясь отпустить ее. Я всего лишь хотел все исправить, взять страницу из всех книг о пиратах и других героях в саге об Уэйкфилде и сделать широкий жест, но цель этого жеста в том, чтобы поддержать ее, а не вернуть обратно. Показать ей, что она и запланированная ею жизнь значили гораздо больше, чем то, к чему все еще стремилось мое слабохарактерное глупое сердце.

И я снова все испортил.

Зенни