Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Совсем иная интонация и иное Я в письмах Натальи Александровны 1850–1851 годов к Герцену. В начале романа с Гервегом, при первых осложнениях отношений с мужем она пытается ему объяснить суть своей неудовлетворенности, не ставя под сомнение супружескую близость и нераздельность. После первой попытки объяснения, она пишет из Цюриха 12.01.1850 года:

В любви моей к тебе мне жилось, как в божьем мире — не в ней, так нигде, казалось мне. <…> — в этом океане близости, в этой полноте бывали минуты, и они бывали с самого начала нашей жизни вместе, в которые незаметно, там, где-то, на дне, в самой глубине души, как волосок тончайший, — пустота, и сосет, сосет… долго я была поглощена совершенно Сашей, но потом снова начиналось чувствоваться… Я же так откровенна с тобой, мой Александр, но потом думаю: «Тебе-то что ж, отчего именно тебя должно оскорбить это чувство и отчего я виновата в том, что же мне делать?!» Эту-то незаметную пустоту время от время наполняла иная симпатия к всеобщему или к человеку, но и то ненадолго, снова сосет… Когда я думала об этом, то я думала, наконец, что это врожденное. С начала революции все было наполнено, переполнено общим, любовь моя к Natalie — а больше ее любовь (да отчасти я и люблю ее так страшно за ее страсть ко мне) тоже переполняла, мне казалось даже, что я слишком счастлива. Встречи с Георгом — третье удовлетворение <…>, третья эпоха, так сказать. <…> И в этих удовлетворениях, как и во всем, у меня бывал страстный период, т. е. когда ослеплен более или менее, когда не даешь себе отчета — но во всем этом для тебя нет тени оскорбительного, ты обнимал все… Ну что ж, мне и нечего сказать более — суди меня, осуждай, казни… Делай из меня все, что хочешь, мне не нужно себя, и никому не могу отдать себя настолько, как тебе. Часто мне казалось, что меня не нужно тебе, ты и берешь, да много остается, и я не знала, куда девать это остальное[550].

И в более поздних письмах к мужу Наталья Александровна пытается объяснить ему «чистоту» своей позиции тем, что их любовь, слитость, сращенность, нераздельность для нее — абсолютная данность, но что кроме «Наташи-Александра» она чувствует в себе не востребованную им «Наташу», — ту часть ее Я, которая не Ты.

Именно потому, что эта часть совершенно не нужна, с ее точки зрения, мужу, Н. А. Герцен считает себя вправе реализовать ее в другой симпатии — раз это никак не задевает принадлежащую Александру часть ее Я, то и не может быть для него оскорбительным. Сложность и противоречивость ее «бунта» в том, что при этом она хотела бы сохранить и его, их слитость, «сжитость» в неизменном виде.

Однако после бурных объяснений в Ницце, в июньских письмах 1851 года Герцену в Париж (куда он уехал, чтоб «после всего бывшего отдохнуть»[551]) Наталья Александровна отказывается от своего «бунтующего» Я, возвращаясь к позиции полного самоотречения и растворения в семье (причем отношение к мужу и детям описывается практически одними и теми же словами).

Мрачные предчувствия твои оставь, друг мой, если смерть не придет извне — то мы тихо, тихо перейдем в вечность, то есть передадим детям житое, пережитое и нажитое нами, и все это, очищенное любовью. <…> Моя любовь к ним — тот же эгоизм, я смотрю на них ведь как на себя в граненое зеркало <…>, я чувствую себя в них, метаморфоза совершается очью, я, право, перестаю вовсе чувствовать себя вне их, мне кажется, что я, как эта мушка ephemeris (однодневка), остановилась, не хочу и не могу лететь далее, для того, чтобы дать возможность друг ому, совершеннейшему существу выйти из меня, я останусь тут потом, на месте, как пустая кожица ephemeris — ничего, я довольна, не ищу ничего более, мое бессмертие упрочено, я верю в него, и мне не надо другого[552].

Я так проникнута любовью к тебе и детям, которые тоже ты, продолжение и возрождение тебя, — я совсем не умею делить вас — что она струится из меня сквозь все поры…<…> Мне кажется теперь, что физическое и всяческое существование мое обратилось на выработку этого чувства, и сама я ушла на эту выработку… я не тот уже мятный лист, самобытный <…> — метаморфоза совершилась, листу не нужна более земля, он не тянется к небу, не ищет, не просит… он этот exstrait, double, triple… он-то весь и уходит, испаряется в вас, в вас, друг мой. Ты один не совсем, ты для меня теперь, ты и дети — целое. <…> Тогда я любила <…> с беспредельным эгоизмом — должно быть, мне хотелось все себе, все, — теперь я ушла, улетучилась в вас, мне хочется вам, все более вам…[553]

Успокаивая мужа, Н. А. Герцен развивает идеи полного самоотречения, растворения в детях — это «бессмертие», но в то же время и смерть Я, «испарение» его, конец пути, метаморфоза, превращение в «пустую кожицу», пустую телесную оболочку.

Тон писем к мужу совсем иной, чем писем к Гервегу: очень спокойный, умиротворяющий, без всяких восклицаний и риторических вопросов; в них ощущается не лирическая взволнованность, а эпическое спокойствие, повествовательность и некий остраненный, дистанцированный взгляд на собственное Я. Этот тон и частые повторы слов «тихо, мирно, мерно» (557; 564; 567) вызывают недовольство Герцена, на что Наталья Александровна отвечает: «И что же, наконец, охать, кричать… я действительно успокоилась, отдавшись снова, погрузившись совершенно в семью, ты и дети нераздельное для меня»[554].

Но хотя она уверяет Герцена, что ее выбор сделан и вполне однозначен, сравнение писем мужу и Гервегу говорит о том, что ее самоощущения в это время далеки от цельности и определенности. Они накладываются на разочарование в Георге, который ведет себя все более истерично и эгоистично, и восхищение Александром, проявившим в создавшейся ситуации не только благородство, но такую сильную и страстную любовь, которую жена в нем не подозревала.

18 апреля 1851 года Наталья Александровна пишет Гервегу:

Георг! Я доказала тебе свою любовь, разбив жизнь Александра, я доказала ему мое чувство, оторвавшись от тебя… Это было сделано без участия моей воли — она истощилась в борьбе. Что будет со мною — не знаю. Я останусь с детьми до самой смерти…. Я хочу жить, чтобы спасти Александра. Я хочу жить, чтобы с тобой когда-нибудь встретиться. Я хочу жить, чтоб любить, любить, любить… (312).

И в письмах к Георгу, и в письмах к Александру повторяются уверения в собственной искренности и невозможности для себя выбрать другую, возможно, более нормальную и разумную линию поведения.

В этом смысле и возвращение к идеям женского самоотречения и самопожертвования выглядит не следованием культурным образцам и общественным (религиозным) нормам — это собственное решение, очень трудное и, возможно, неокончательное. В предсмертном письме к Н. А. Тучковой говорится не о старости и «доживании» жизни в других, а о возможности новой полноты жизни:

После страданий, которым, может, ты знаешь меру — иные минуты полны блаженства; все верования юности, детства не только свершились, но прошли сквозь страшные невообразимые испытания, не утратив ни свежести, ни аромата — расцвели с новым блеском и силой[555].

Как интерпретировать тот опыт поиска собственной идентичности, который пережила Наталья Александровна Герцен?

Ее знаменитый муж в «Былом и думах» представил историю ее последних лет жизни как историю соблазнения чистой и благородной женщины эгоистом в демонической маске и подлецом. Эта построенная в общем по романтической модели версия, позволяла полностью вывести из-под «суда света», обелить Наталью Александровну, предоставив ей роль невинной жертвы Как можно видеть из приведенных выше материалов, эта утешительная для Герцена версия не была объективной хотя бы потому, что Наталья Александровна отнюдь не была и не хотела быть в этой истории в положении «Гретхен».

Елена Дрыжакова, подробно проанализировав семейную драму Герценов в главе «Крушение любви», приходит к выводу, что все участники событий совершали своего рода «социальный» эксперимент, историю которого надо читать не через романтический код, а в дискурсе социально-утопических, эмансипаторских идей (Фурье, Сен-Симон, Жорж Санд). Попытка реализовать в жизни модели «нового человека», новой женщины и новой любви потерпела фиаско, хотя, по мнению исследовательницы, «Герцен был уверен, что он вышел победителем из этого конфликта, что лишь смерть Натальи Александровны „перешла дорогу“, то есть помешала ему продемонстрировать миру возможность разрешить драму в соответствии со „свободным выбором“ его жены. <Но> где-то в глубине души он, конечно, понимал, что именно смерть разрешила неразрешимые для жизни проблемы и никакие „новые“ принципы не могут разрешить человеческих страстей»[556].