Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Мельников много раз видел смерть, он знал, что мог донести от сына кусок ноги, палец, пустой рукав курточки. И как ему сейчас стал дорог этот маленький мужчина, худой, бледный, а все-таки твердый, ни разу не заплакавший. И было приятно видеть, что курточка его по-флотски подтянута и что он хозяйственно сжал в ручонках свой узелок и не бросил его в пути. Было жаль и жену, но та — взрослый человек, жена моряка, севастопольская гражданка, и Мельников считал, что она обязана выдержать все трудности… Придя на батарею, Мельников успокоился: сейчас семья у самого среза берега на попечении знакомого человека, так что лучше и не придумаешь.

С темнотой ожидались сторожевые катеры и морские охотники; Мельников был спокоен за своих — успеют погрузиться, даже если не будет его самого.

Июльский день, — как уже потом на Большой Земле вспомнил он, — медленно приближался к закату. Солнце ползло по небу, как подбитый танк. Вечер, не наступал не потому, что было еще рано, а только потому, что как бы испортился к дьяволу весь механизм дня.

Это был последний день Севастополя.

Как и люди, день ни за что не хотел сдаваться. И немцы, боясь его, медлили. Они ждали ночи.

Наши тоже поджидали ночи. Одна темнота могла прикрыть их на то недолгое время, что требовалось для погрузки. Корабли были близко. Они тоже ждали сумерек, чтобы проскочить к берегу. И тогда день склонился, как раненый часовой, и прикрыл собою героев.

Мельников отходил одним из последних и торопился. Вот-вот должен был последовать взрыв батареи.

На выходе, у крайнего орудия, он услышал стон. По слуху добрался до стонущего. Ощупал. Перед ним лежал тяжело контуженный командир. Что с ним делать? Подождать, пока он придет в себя, не было времени, а оставить… Война — это война, она не бывает без жертв. Оставить можно бы. Все равно у командира отнялись руки и ноги, какой он вояка, да и жилец, видно, плохой.

Сейчас важно было уйти тем, кто цел, кто еще сможет сражаться. Оставить, конечно, можно бы. Тем более что времени в обрез, а у моря ждут жена и сынишка.

Мельников глянул в море — корабли приближались. Тогда он расстегнул и сбросил с себя портупею, взвалил командира на спину, привязал его туловище к своему ремнями портупеи, скрестил руки контуженного у себя на шее и, прижав их подбородком, чтобы не выскакивали, побежал с ношей к берегу. На нем, кроме автомата и четырех гранат, висел еще противогаз, но он не чувствовал никакой тяжести. Сейчас существовали в мире другие законы выносливости, чем раньше. Хотя бежать было не особенно далеко, но Мельников из всех сил торопился, ему надо было успеть погрузить контуженного и разыскать и тоже погрузить свою семью.

Он торопился изо всех сил, боясь, что сделать два дела будет невероятно трудно. Надо либо бросить командира и бежать за своими, либо спасать командира, а жену и сына поручить счастливому случаю.

Редко бывает в человеческой жизни такое трудное испытание. Но сейчас, когда контуженный командир бессильно лежал на могучих плечах Мельникова, вместе с его почти неживым телом на плечах батарейца лежал долг, тяжелый и доблестный долг военного моряка, предписывающий беречь командира больше себя. И Мельников не мог сбросить со своих плеч этот долг, не мог опустить на землю контуженного лейтенанта. Он нес на себе славу Севастополя, ее окровавленное, но гордое знамя, а не чье-то бессильное тело, которое можно было — не оглядываясь — сбросить с себя. Мельников добежал до отвесной скалы. От нее к берегу был опущен канат в двенадцать метров длиной. Прижав к груди подбородок, так, что хрустнули под ним пальцы контуженного, Мельников спустился на руках по канату. Погрузка катера уже началась. Немцы осатанело били по месту посадки. Каждый знал, что дело в секундах. Мельников успел вскочить на причал, ухватился за борт катера и с ходу перевалился через него со своей ношей, чувствуя дрожь работающего винта.

Отошли!.. Очнулся в открытом море. Зарево Севастополя высоко стояло в небе, как заря.

На священной земле Севастополя было тихо, мертво. Устроив в кубрике спасенного командира, Мельников стал расспрашивать у ребят, сколько катеров подошло и погрузилось и не видел ли кто женщину с одиннадцатилетним мальчиком.

Никто толком не знал, был ли то первый катер, или последний, и никто не запомнил женщины с сыном. Неизвестность успокоила Мельникова. Она давала смутные надежды, что семья, может быть, погрузилась на другой, ранее отваливший катер, пока он спускался со скалы по канату. Катеров, помнил он, сразу подошло несколько, а жена с сыном стояли у самого берега, рядом с коком. Думая о своих, он простоял у борта почти до рассвета. Начинался первый день вдали от священных холмов Севастополя.

Тут Мельников столкнулся со знакомым коком, тем самым, заботам которого он поручил семью.

— Где мои?

— Потерял я твоих. Народу много. Отстали они от меня, кричу — не слышат.

— Отставить! — прервал его Мельников, уже зная всем своим существом, что семья его осталась в Севастополе.

Плакал ли он тогда, не помнит. На несколько дней сохранилась боль и вялость в глазах. Худенькое личико сына неотступно стояло перед ним. Больше суток простоял Мельников на юте катера, глядя в ту сторону моря, где за скрывшимся заревом умирал или уже умер его сын.

Добравшись до Большой Земли, он скоро оказался в артиллерийском дивизионе гвардии майора Матушенко, севастопольского храбреца и любимца.

— Мы еще повоюем, Мельников, — сказал тот. — Надо за Севастополь рассчитаться.

— Точно, товарищ майор, счеты есть, — ответил Мельников, ничего не сказав о сыне.

И если бы контуженный лейтенант не поправился и не доложил о подвиге Мельникова, быть может, и сейчас никто бы не знал, чего стоил ему Севастополь…

1943

Эпизод искусства

Ему ни за что не хотелось умирать в тот сырой и зябкий осенний день в калмыцкой степи, когда семьдесят танков двинулись на наше расположение и двенадцать из них атаковали казачью батарею, а потом, откатившись назад от сумасшедшего огня ее двух уцелевших орудий, полезли в обход наших частей.

Против двух стволов действовало полтораста, и конец неравного боя был уже близок. Больше десяти, ну, скажем, пятнадцати, ну, а в случае чуда — двадцати минут никто не должен был выдержать, даже те, кто еще уцелели. Погибшие — и те были посмертно ранены по третьему и четвертому разу, будто немцам мало было убить их один раз. Раненые даже не уползали в тыл, не желая зря тратить последние силы — все равно уползти от смерти было немыслимо.

Но он ни за что не хотел умирать в тот день, такой грязный и липкий, что казалось, никого из погибших не станут предавать погребению из-за непролазной грязи, если она не засосет трупы раньше, чем вспомнят о похоронах.

Он стоял на броневичке, застрявшем позади батареи, в болоте, и глядел на картину сражения так, будто дело происходило на экране и снаряды не могли ни разорвать его в клочья, ни ранить, ни оглушить. Это не потому, что он был выше страха, а, наверное, страх исчез из его сознания, как исчезло все остальное, все мысли и все ощущения, и остались только глаза и слух.

Продолжать жить означало ждать своей очереди на смерть. Тут уже не было долголетних людей, спасибо, если оставались еще долгоминутные.

Четыре танка, обходя, наткнулись на казачий артиллерийский обоз, случайно располагавший двумя бронебойными ружьями. Тут один старичок, кубанский доброволец, — ему шел шестьдесят первый год, — выпустил по ним несколько пуль, и танки свернули с курса. Теперь они лезли как раз на броневичок. К ним пристраивались с фланга еще восемь машин. Все они били по броневику. Шафарин сел к пулемету и выпустил в упор по танкам восемнадцать дисков. Танки остановились и стали расстреливать броневик, как мишень. Но все-таки атака их была сорвана. И тогда в погоне за жизнью он — Шафарин — выскочил из своей машины и лег в канавку. Думал, что сойдет за убитого, а вечером отползет к своим. Но его взяли в плен. В Буденновске, куда был он вскоре доставлен, посадили его в тюрьму — он бежал. Краснодар тогда еще был у немцев, а в Краснодаре жила мать Шафарина, он направился к ней. И тут, у матери, его арестовали второй раз. Какая-то сволочь сообщила немцам, что он-де разведчик из казачьего корпуса, агент этих неистовых «красных чертей», как называли немцы кубанских казаков за красные верхи папах да красные отвороты на рукавах черкесок.

Мать пошла вместе с ним, и думалось тогда — все кончено. Но, продержав несколько дней, их каким-то чудом выпустили. Вероятнее всего, хотели проследить — с кем встречаются, где бывают, и раскрыть всю агентурную сеть. Но Шафарин не был, как мы знаем, разведчиком, а был всего-навсего беглым военнопленным, однако настаивать на этом не мог. Почему, станет ясно дальше. На допросах он твердил и твердил, что был в армии, учили его там на повара и он ушел домой, потому что до смерти надоело чистить картошку. Конечно, о том, что он награжден был медалью «За отвагу», что пошел в армию добровольцем мстить за погибшего на фронте отца, а также о том, что он сумасшедшим пулеметным огнем из броневика остановил танки, он молчал. Ну, его подержали и выпустили, на прощанье избив до крови.