Собрание сочинений. Том 3 - Петр Павленко

Пребывая в опасности, я хочу знать, что жизнь твоя поднимается выше и выше. Но если так произойдет, что выйдешь ты замуж, Сережке всегда напоминай, что отец его был черноморский моряк, севастополец, воевал в Крыму, на Кубани, под Новороссийском. Подрастет — свези его в эти места. Тут меня и живого все знают, а если погибну — тем более. Слава есть все-таки кое-какая и сейчас. Пусть Сережка знает, что такое его отец. Сделаешь, Мила? А если будет у тебя второй сын, прошу — назови его Константином, в мою честь. А если дочка будет, то — Джалитой. Ты знаешь, почему я прошу об этом.

Вот только не езди со вторым мужем в те места, где мы бывали с тобой. Что мое, пусть моим и останется. И что твое было со мной, пусть так и сохранится в памяти и не повторится. Конечно, если выйдешь за моряка, так это невозможно не быть ни в Севастополе, ни в Балаклаве, но ты сама поймешь, где не надо бывать. И если на тех местах, где мы любили, новые цветы выросли, так пусть и растут в мою память. О самом главном пишу в конце. Живется тебе с Сережкой трудновато, ты меня не обманывай. Мы тут все письмами делимся, как табаком и хлебом, и я знаю — все жены пишут, что живут отлично, вроде как и войны нет. Знаю, что врешь, но спасибо тебе, так и надо. Советская женщина, Мила, все понимает. Это только немецкие стервы могут унижаться, прося своих шелудивых прислать чулки или трусики, но русская душа не способна на это. Мы тут с Володькой Берзелем как-то смеялись: что было бы, если бы мы прислали вам домой краденые чулки и туфли. Не знаю, какая у него жена, а ты бы меня из дому выгнала, это точно. Так вот о самом главном хочу сказать: за меня не опасайся, я на компромиссы не пойду и с позором к тебе не вернусь. Если встречу смерть, обходить стороной не стану, а мой характер ты, кажется, знаешь.

Твой Константин».

Лейтенант откашлялся и, царапая ногтем стол, спросил, глядя в окно:

— Ну, как?

Я сказал:

— Дайте мне ваше письмо. Я никогда не сумел бы написать лучше.

И вот я посылаю письмо его Людмиле, и своей Наталье, и вашей Нине, и всем нашим подругам, потому что я не мог написать лучше, чем лейтенант.

1943

Воин

Гвардии старшина Мельников был награжден орденом Красного Знамени, вторым орденом за Отечественную войну. Красную Звезду он заслужил еще в Севастополе. Впрочем, и вторым орденом он тоже награждался за подвиг, относящийся к дням севастопольской обороны. Но это был подвиг такого высокого душевного мужества, такого редчайшего самопожертвования, что будь до этого у Мельникова не один, а все пять или шесть орденов, его неминуемо ожидала новая награда.

Это произошло в Севастополе, в последние дни его героической обороны. Немцы уже ворвались в город, овладели Северной и Южной бухтами и замыкали свой круг у Херсонесского маяка, но на узкой полоске берега все еще сражались последние севастопольцы.

По ночам к берегу подходили небольшие суденышки и вывозили остатки гарнизона и населения. Под неприятельским огнем суда грузились в течение нескольких минут и сейчас же уходили в море, а люди, оставшиеся на берегу, те, кого не успели забрать в этот рейс, продолжали отбивать наседающего противника в ожидании следующей партии перевозочных средств. Люди были утомлены до такой степени, что находились как бы по ту сторону чувств.

Не было на свете опасности, перед которой они остановились бы в нерешительности.

Они разводили костры, варили пищу, перевязывали товарищей и ходили в атаки точно во сне, не помня последовательности событий.

Двести пятьдесят дней боев создали у людей особый строй души, свои нормы поведения, свои реакции на явления внешнего мира.

Севастопольцы привыкли чувствовать себя победителями. Они и сейчас были победителями, на последней полоске берега. Севастопольцы и во сне знали, что на атаку надо отвечать контратакою, что пожар надо тушить, а на орудийный огонь отвечать орудийным огнем, и что когда охота поесть, так надо есть, потому что ожидать спокойного времени незачем — его не будет.

Батарея, на которой Мельников служил старшиной-электриком, еще работала, но уже был дан приказ все приготовить к ее уничтожению.

Выполнив приказание, Мельников отпросился домой. Он служил в Севастополе с 1935 года, и семья его — жена с одиннадцатилетним сыном — была при нем, в городе. Он не эвакуировал своих ни в начале осады, ни в разгар ее, потому что «спокойнее, когда семья на глазах». Да и куда, думал Мельников, вывозить, еще, чего доброго, растеряешь и потом не скоро найдешь.

Мельников считал, что вдали от Севастополя семья будет больше о нем беспокоиться, чем здесь, когда каждую ночь можно было послать жене весточку о себе и получить ответ от нее.

Так и жили.

Слава восходила над городом, как северное сияние восходит над тундрой, преображая ее от края до края. Город рождал героев, которые сразу становились общенародными, национальными.

На старых камнях 1854 и 1855 годов, среди бессмертных исторических воспоминаний, рождалась новая эпопея. К именам Корнилова, Нахимова, Кошки прибавлялись новые имена. Люди, носившие их, были не менее велики.

Слава Севастополя живой ходила по окровавленным окопам, по размозженным улицам, и все были ею освещены, всех она пригревала, всех касалась.

Мельников не раз бывал в рукопашных. Он уже пережил то упоение боем, когда человек находится точно во хмелю, когда для него не существует опасности, ему не до нее, он весь — страстное вдохновение, не знающее страха и осторожности. О многих своих успехах Мельников узнавал от товарищей, потому что сам никогда не мог толком припомнить всех мелочей рукопашной.

Севастополь, который для черноморского моряка больше, чем родной дом, подсказывал ему решительную отвагу. Севастополь для черноморского моряка — корабль, пришвартованный к славе.

Вот все это вместе взятое и продиктовало в свое время Мельникову приказ — семью никуда со священной палубы Севастополя не увозить, а если понадобится — умереть, сражаясь всем домом.

И действительно сражались семьею. Жена его вместе с другими героинями Севастополя работала по возведению оборонительных рубежей. От матерей не отставали и дети.

Наступили последние часы Севастополя.

Размозженный, израненный город входил в бессмертие, и все живое должно было его оставить. И тогда только Мельников отпросился сбегать за женою и сыном. Они находились недалеко, в каменоломнях, но искал он их довольно долго. Земля ходила ходуном, пока он полз, отсиживался в еще дымящихся воронках, отлеживался в канавах и разыскивал своих под землей, в темных штольнях. В глазах у него рябило — он никого не узнавал. Пробовал позвать своих — отказал слух. То ли откликаются, то ли нет — не слышал. Наконец, сам не помнил как, наткнулся на сына. Мальчик обнял отца и заплакал — ему еще утром сказали, что с тридцать пятой батареи никто не вышел живым.

Мельников заторопился со своими к берегу, поближе к месту ночной посадки.

Никак не скажешь о живом существе, что оно идет, если взбаламученный воздух подбрасывает его и роняет, влачит по земле, и вбивает в нее, и засыпает сверху, и вновь обнажает, заставляя перебирать ногами в воздухе.

Опасность была так велика, что думать о ней не было времени. Думать можно было лишь об очередном шаге. Вся твердость характера свелась к тому, чтобы двигаться, двигаться вопреки всему.

В конце концов семья Мельникова добралась до скалы у берега, там Мельников спустил жену и сына по канату к самому морю и, оставив их на попечении знакомого кока, побежал на свою батарею, которая все еще работала не замолкая.

И только сейчас, оставшись один, Мельников представил себе путь, проделанный с женой и мальчиком.

Только сейчас увидел он бледное лицо сынишки, такое бледное, будто он превозмогал страдание и боль. Мельников вспомнил, что он все время стряхивал землю с головы и плеч сына — и только сейчас увидел Мельников раскаленный, шипящий в сухой траве осколок, в десяти сантиметрах от головы мальчика, и почувствовал запах паленой кожи. Но никак не мог вспомнить, горел ли сын. Ему стало страшно.

Он отмахнулся от этих не то воспоминаний, не то переживаний — кто их знает, как назвать эти замедленные впечатления. Страшно проводить ребенка сквозь испытания, которые иной раз не под силу и взрослому.

Каждый знает, что такое единственный сын. И вот Мельников должен был вести сына под огнем всей немецкой орды, наседающей на последний клочок берега у Херсонесского маяка. Все, что двести пятьдесят дней штурмовало крепость, штурмовало сейчас его сына.

Мельников много раз видел смерть, он знал, что мог донести от сына кусок ноги, палец, пустой рукав курточки. И как ему сейчас стал дорог этот маленький мужчина, худой, бледный, а все-таки твердый, ни разу не заплакавший. И было приятно видеть, что курточка его по-флотски подтянута и что он хозяйственно сжал в ручонках свой узелок и не бросил его в пути. Было жаль и жену, но та — взрослый человек, жена моряка, севастопольская гражданка, и Мельников считал, что она обязана выдержать все трудности… Придя на батарею, Мельников успокоился: сейчас семья у самого среза берега на попечении знакомого человека, так что лучше и не придумаешь.