Милый ангел - Колин Маккалоу

Наконец-то я вырвалась из тесной клетки! Дэвид и прежде изводил меня нотациями и нравоучениями, но теперь мне было на них наплевать. Он потерял власть надо мной. А как хитро он действовал – ни разу не дал мне шанса оценить его как мужчину, по-настоящему приласкать, поцеловать или, боже упаси, хотя бы увидеть его достоинство, не то что применить его по назначению! Только потому, что он привлекательный, хорошо сложенный и вообще завидная добыча, я цеплялась за него, убежденная, что игра стоит свеч. Но теперь мне все ясно: он с самого начала преследовал корыстные цели. Мне вообще не полагалось знать, что и у него есть недостатки, а добиться этого можно было только одним способом: лишить меня возможности сравнивать. Избавиться следовало не от Дэвида, а от собственного невежества. И я порвала с прошлым в тот самый момент, когда захлебывалась хохотом и пускала пузыри.

Так что пусть тешится мыслью, что у меня «просто такой период», пусть набирается терпения и ждет, когда я приду в себя, и так далее, и тому подобное.

В прачечной я нашла пачку «Дюморье» и сунула ее в карман. А когда Дэвид завел волынку насчет моего настроения, я вытащила сигареты из кармана, сунула одну в рот и прикурила от газовой плиты.

У Дэвида глаза полезли из орбит.

– Брось сейчас же! Какая мерзкая привычка!

Я выпустила дым ему в лицо.

– Чего доброго, начнешь курить гашиш, а там и нюхать клей пристрастишься…

– Узколобый ханжа, – огрызнулась я.

– Я ученый, я занят научными исследованиями и умом не обижен. Ты попала в дурную компанию, Харриет, так что не надо быть нобелевским лауреатом, чтобы предсказать, чем это кончится, – заявил он.

Я потушила сигарету о блюдце – пахло от нее отвратительно, но говорить об этом Дэвиду я не собиралась – и повела его из комнаты. У парадной двери я объявила:

– Прощай навсегда, Дэвид.

Он чуть не разрыдался, схватив меня за руку.

– Так нельзя! – срывающимся голосом выговорил он. – Мы столько лет были вместе! Давай лучше поцелуемся и все забудем.

Я не выдержала: стиснула пальцы в кулак и засветила ему прямо в левый глаз. Дэвид пошатнулся – а удар получился что надо, уроки братьев пошли впрок, – я вдруг заметила, что к дому идет незнакомец, и поскорее спихнула Дэвида с крыльца на дорожку. Надеюсь, неизвестному гостю я показалась не просто мегерой, а разъяренной амазонкой. Не желая попадать в дурацкое положение при постороннем, Дэвид юркнул в калитку и понесся по Виктория-стрит так, словно за ним гналась собака Баскервилей.

А мы с незнакомцем остались нос к носу. Хотя я стояла на крыльце, а он на дорожке, я заметила, что его рост едва достигает метра шестидесяти пяти. Но сложения он был крепкого, пружинисто балансировал на носках, как боксер, а карие глаза с каким-то красноватым оттенком лукаво поблескивали. Красивый прямой нос, хорошо вылепленные скулы, кое-как приглаженная каштановая грива, прямые черные брови и густые ресницы – очень хорош!

– Так вы зайдете? Или решили украсить собой дорожку? – холодно осведомилась я.

– Зайду, – отозвался он, но не сдвинулся с места: слишком внимательно разглядывал меня. Искры смеха в глазах исчезли, взгляд стал отчужденным и бесстрастным. Так врач изучает пациента, но если этот человек врач, я съем Дэвидову широкополую шляпу.

– Как у вас с гибкостью? – вдруг спросил он.

Я ответила, что никак.

– Досадно. А то я мог бы выбрать для вас причудливую позу. Мяса у вас на костях немного, вид спортивный, грудь аппетитная. Настоящая, не абы что. – С этими словами он легко взбежал на крыльцо и дождался, когда я первой войду в дом.

– Вы, наверное, художник из мансарды, – догадалась я.

– В самую точку. Я Тоби Эванс. А вы – наша новая соседка с первого этажа.

– В самую точку. Харриет Перселл.

– Пойдем ко мне, выпьем кофе. Вам не помешает подкрепиться после удара, которым вы наградили того слизняка. Теперь он месяц будет ходить с подбитым глазом.

Следом за Тоби я поднялась на два пролета к площадке, куда выходили две двери: одна с огромным символом женского пола (несомненно, дверь Джим и Боб), вторая – с альпийским пейзажем (явно квартира Клауса Мюллера). В мансарду вела еще одна крепкая лестница, похожая на приставную. Тоби поднялся первым, я за ним, а когда я очутилась в мансарде, Тоб потянул веревку, поднял лестницу от пола и притянул ее к потолку.

– Ух ты! – восхитилась я. – Можно поднять мост и выдержать осаду.

Я попала в огромное помещение с двумя окнами в нишах, выходящими во двор, и еще двумя со стороны фасада, где потолок был скошен. Мансарда была сплошь выкрашена белой краской и казалась стерильной, как операционная. Нигде ни булавки, ни мазка краски, ни пылинки – нет даже следов высохших дождевых капель на оконных рамах. Подоконники хозяин мансарды превратил в диваны с белыми вельветовыми подушками. На белоснежной подставке лицом к стене были расставлены картины, перед монументальным выкрашенным белой краской мольбертом на помосте стоял белый стул, сбоку от мольберта – невысокий белый комод. Ясно, это студия. А в зоне отдыха помещались два кресла, обтянутые белым вельветом, белые полки с выстроенными как по линейке книгами, белая больничная ширма, за которой виднелись кухонный уголок, квадратный белый стол и два белых деревянных стула. Даже пол был покрыт белой краской! И нигде ни пятнышка. Лампы тоже белые, флуоресцентные. Единственный цветной штрих – серое армейское одеяло на двуспальной кровати.

Вспомнив, как Тоби отозвался о моей груди – вот нахал! – я сказала то, что думала:

– А у тебя, случайно, не мания? Ручаюсь, ты даже краску выдавливаешь из тюбика строго со дна, а пустую часть тюбика подгибаешь точно по линейке.

Он усмехнулся и склонил голову набок, словно добродушный пес.

– Садись, – предложил он и ушел за ширму варить кофе.

Все это время мы переговаривались через ширму со старательно отутюженными складками, а когда Тоби вышел с двумя белыми кружками, разговор продолжался сам собой. Тоби рассказал, что он родом из буша, вырос среди огромных ферм на западе Квинсленда и Северной Территории. Его отец был поваром на ферме, но в первую очередь – выпивохой, так что Тоби приходилось готовить самому, чтобы его отец не лишился работы. Но он не злился на старика, которого пьянство в конце концов свело в могилу. В то время единственными красками Тоби были детские акварельные, бумага грубой, в какую мясники заворачивают мясо, а карандаши он потихоньку таскал из конторы. После смерти отца Тоби отправился в Большой Дым[7], учиться рисовать как полагается, масляными красками.

– Сидней – жестокий город, когда в нем ни души знакомой, а ты едва вылез из стога сена, – говорил Тоби, подливая во вторую кружку бренди. – Поначалу я трудился поваром – в отелях, пансионах, в бесплатных столовках, больнице Конкорд. Жуть, иной раз за весь день английского слова не услышишь, и тараканы кишели повсюду, кроме Конкорда. Да, больницам надо отдать должное, в них хотя бы чисто. Но кормежка хуже, чем на ферме. Потом я перебрался в Кингс-Кросс. Так и жил себе в сарае на Келлет-стрит, пока не встретил Пэппи. Она привела меня сюда, познакомила с миссис Дельвеккио-Шварц, а та сказала, что я могу жить в мансарде и платить за нее три фунта в неделю, когда деньги будут. Видела статуи Девы Марии, святой Терезы и так далее? Красивые женщины. Но никого красивее старой калоши миссис Дельвеккио-Шварц я в жизни не видел. Когда я наконец поверю в свои силы, я напишу ее с Фло на коленях.

– Ты до сих пор работаешь поваром? – спросила я.

На его лице отразилось пренебрежение.

– Еще чего! Миссис Дельвеккио-Шварц посоветовала мне устроиться на завод, гайки закручивать – сказала, что и деньжат подзаработаю, и не убудет от меня. Так и заявила. И я послушался, теперь кручу гайки на заводе в Александрии, когда не рисую.

– И давно ты живешь в Доме? – спросила я.

– Четыре года. В марте мне стукнет тридцать, – ответил он.

Когда я предложила помыть кофейные кружки, он перепугался не на шутку – наверное, думал, что я не справлюсь. И я в задумчивости спустилась к себе. Ну и денек! Точнее, выходные дни. Тоби Эванс оказался славным малым. Но когда он упомянул про Пэппи, я заметила, что его глаза изменились. В них отразились и печаль, и боль. Вдруг меня осенило: да он влюблен в Пэппи! Кстати, я с ней не виделась с самого переезда.

Ох, как я устала. Пора гасить свет и наслаждаться второй ночью на двуспальной кровати. Одно я знаю точно: больше я никогда не стану спать на узкой койке. Какая роскошь!

Среда

3 февраля 1960 года

Я вся в делах: если не снимаю грудные клетки, то крашу в розовый цвет все подряд, что еще не успела выкрасить в моих новых комнатах. Кросс при дневном свете я видела столько раз, что уже почти освоилась. Здесь замечательно. Таких магазинов я еще нигде не встречала, за неделю я перепробовала больше необычной и вкусной еды, чем за всю предыдущую жизнь. Во французской булочной неподалеку продают длинные багеты – не хлеб, а мечта, а в кондитерской – изумительные пирожные из множества тонких, как вафли, слоев теста. Не то что приевшиеся булочки с джемом, бисквиты с кремом и лепешки с шоколадной глазурью и кокосом, каких всюду навалом. Словом, куда ни повернись, всюду нектар и амброзия. Однажды я купила нечто под названием «картофельный салат» – вот это вкус! В другой раз за один присест умяла целую банку салата из сырой капусты, правда, пучило меня всю ночь, ну и пусть. Еще попробовала запеченный в форме кирпича мясной фарш с крутым яйцом внутри – называется «венгерский рулет». Салями вместо надоевшей ветчины, сыр «тильзитер» вместо мыльной гадости, которую вечно покупает мама, – порой мне кажется, что я умерла и вознеслась в кулинарный рай. Все эти роскошества обходятся совсем недорого, о чем я как-то с удивлением обмолвилась одному эмигранту в моем любимом магазинчике деликатесов. Его ответ развеял все мои сомнения насчет закона о запрете торговли по выходным и в вечерние часы: оказалось, все эти магазины и пекарни принадлежат семьям, правда, говоря об этом, мой новый знакомый смущенно почесывал нос. То есть формально здесь нет никаких наемных рабочих! Потому и цены низкие.