Праздник побежденных: Роман. Рассказы - Борис Цытович

Подумав о еде, Феликс с хрустом сломал карандаш. На часах одиннадцать, пора б и конторским вспомнить о еде. И, будто подслушав его, бухгалтер проговорил игриво:

— Времечко пришло, не плохо бы и червячка заморить, знаете ли, тонюсенький такой, с мизинчик, а сосет.

Все в тысячный, в миллионный раз смеются.

— А сегодня у меня кушанье — так и сама королева не едала.

Потек кухонный дух. Еда вызывает приятное оживление. Конторские дамы вскакивают, колченого топчутся у его стола, заглядывая в кастрюльку, пробуют, чмокают, смакуют, вафельно морща подбородки. Бух излагает рецепт:

— Баранину в кастрюльку, чесночок туда, лучок, петрушечку, сельдерей туда…

При очередном «туда» в Феликсе подскакивает уровень безысходной ярости. В висках стучит, руки ищут спасительное железо. Так уж уверовал он с того далекого дня — если рука ляжет на холодный металл, будет спасен. Рука легла на пистолет, он остался жить, а тех двоих не стало. Сейчас в карманах нет даже ключа. К черту! Куплю металлический портсигар, большой и холодный, как хорошо будет прикладывать его к затылку или груди. Он надел джинсовую куртку, натянул берет и стремительно вошел в бухгалтерию.

Ты не имеешь права так не любить людей. Но оцепеневшая над машинкой, тонко чувствующая его Вера подняла глаза с вопросом, с испугом и перевела в бухгалтерию уже с досадой. И этот взгляд, всегда успокаивающий, на этот раз взвинтил более. Глядя на ее опущенную, гладко причесанную голову, он нанес расчетливый удар.

— Не забудьте, сегодня футбол, — сказал он.

Верина голова, вздрогнув, опустилась ниже.

— Как? Вы же не болельщик?

Лица конторских удивлены, растроганы. Впервые возникла общность взглядов.

— Не болею, но сегодня интересный матч, наша сборная с ФРГ, — сказал Феликс.

— А за кого же вы, позвольте поинтересоваться, переживаете, — вкрадчиво спросил бух, подмигивая над кастрюлькой, давая понять всю абсурдность вопроса.

Феликс только этого и ждал, он обвел взглядом насторожившиеся лица, прикурил, потушил спичку, повращал в пальцах и ответил:

— Разумеется, за ФРГ.

— Как?! За фашистов? — взвизгнула картотетчица, и наступила тишина.

Но Феликс знал, бомбы легли хорошо, просто они замедлены, и, выходя на улицу, увидел Верино лицо с ладонями, зажавшими губы, с глазами, полными смеха, а за спиной раздается первый взрыв: «А хлебец-то он русский ест!».

Ну что ж, так заведено на фабрике — попрекать куском хлеба, за который он и заплатил. Он оглянулся на ворота с надписью «Красный резинщик», на выгоревший щит со стрелкой вверх, который обещал, что в этом пятилетии артель порадует соотечественников миллионной парой калош, — и все изо дня в день, все одно и то же. Дутые цифры, лживые слова, проходная с запахом борща и дремлющим над электроплиткой сторожем. Хоть бы что-нибудь изменилось хоть чуть, хоть бы напиться и попасть под автомобиль.

А с киноплаката улыбчиво глядела дама — Джина Лоллобриджида.

Он посомневался, махнул рукой и побрел в кино.

* * *

Он пересек залитую солнцем площадь. На красный светофор провизжал шинами черный ЗИМ, увозя за стеклом велюровую шляпу и багровую шею братца. Спешит, конечно, на стройку.

Феликс даже сплюнул от досады и почему-то вспомнил, как много лет назад братец изображал на демонстрации Чемберлена. Они тогда чуть не подрались, но Диамарчик был старше и, главное, мог шевелить ушами.

Он восседал на натуральной дерьмовой бочке, пыхтел сигарой и под лаковым цилиндром шевелил ушами. Толпа, заткнув носы, в восторге выла.

Теперь у него в кармане валидол, и он понял: пора сооружать себе памятник, самый гигантский в области, а может, и в республике, хорошо б величиной с египетскую пирамиду — Дворец пионеров.

Братец сам в рабочей блузе торчит сусликом на блоках. Шлет приказы или «Отставить все», или «Прислать срочно!». Говорят о нем: «Во дает, сам Федуличев!».

И гигантское чудовище на бетонных колоннах громоздится в небо.

— Ты, конечно, построишь дворец, — злорадствовал Феликс, — конечно, под барабанную дробь пионеры повяжут на твоей апоплексической шее галстук, но в музей «Мадам Тюссо» ты не попадешь, о тебе забудут, как только заколотят в гроб последний гвоздь. Потому что ты — никто и умел лишь, зная где, шевелить ушами.

* * *

Он хотел увидеть Джину Лоллобриджиду, а на рекламе взрыв и падающие черные, а над ними со знаменами в победном великолепии, конечно, белые, и все для последнего, на этот раз для окончательного, вечного мира и справедливости на всей земле. Но вожди, думал Феликс, снова соревновались в постройке броненосцев или же самолетами — «Кто выше, быстрее и дальше всех полетит», а еще лучше космической феерией, а в действительности же все для того, чтоб восседал в веках на медном коне в центре земного шара какой-нибудь кайзер с медными усами, и плевать ему на смерть, кровь и слезы. Это побочное явление — женщины еще народят. Но и человечество хорошо, Феликс даже сплюнул от досады. Человечеству, видишь ли, подай орла, свастику и «Дранг нах остен» или же перст, указующий в «светлое будущее», в котором сплошное счастье и бутерброды с мармеладом в палец толщиной, поровну для каждого.

На другой рекламе человек в треуголке. Париж, склонив знамена, приветствует его. Если он гений, рассуждал Феликс, то для чего расстрелял ночью шестьсот пленных под стенами Яффы?

Обстоятельства сложились так, объяснит историк, но император страдал всю ночь. Если обстоятельства сильнее его, то какой он к черту император? И плевать, что он всю ночь под луной картинно проторчал на Адриатическом берегу. А Ванятка, мой враг, был сильнее обстоятельств, он открыл засов, выпустил меня и стал к стене сам — он не был императором.

Феликс в сердцах раздавил окурок, представив темное чрево зала. За спиной стрекочет. Конусный сноп стрижет в волокнах дыма, задние курят и целуются, а у передних рты открыты, мороженое капает на колени. А на экране император в рейтузах в обтяжку и на белом коне. Впрочем, так и должно быть — одним умирать с верой в грязи и крови, другим — скучать и развлекаться. Вон и те, со свежими газетами у киоска, размышляют, спорят, а лица-то их бдительны, хмуры. Спроси у такого, хочет ли войны, — испепелит взглядом, спроси: армия-то нужна? Он печально поцыкает, прочистит зубы и доверительно скажет: «Она-то, конечно, не нужна, армия — дармоед на шее рабочего, но события-то, события…» и ткнет в газетку. «Вы знаете, что в Индонезии?» А где она, Индонезия, он знает? А когда танки на параде загрохочут, как он раздвигает плечи? То-то!

К рассерженному Феликсу нежданно пришла отчаянная, но тем и привлекательная мысль: а не познакомиться ли тебе с женщиной? Для другого это был бы ничего не значащий эпизод. Долго ли? Осушить бокал и переброситься парой слов с торговкой. Феликс уже год любовался полной брюнеткой, торгующей в ларьке. Его воображение наделяло ее поэтической восприимчивостью. Она была для него существом романтическим, невесть почему попавшим за прилавок. Он краснел и сострадал ей, когда на плоские остроты забулдыг она смеялась и вынуждена была, как считал Феликс, отвечать такой же остротой, чтобы скрыть свое превосходство.

Сегодня он был зол, упрям и решился. Он ступил на площадь и с ужасом заметил, что предательская слабость разлилась по конечностям, но шел, шел, убеждая себя, что в войну бывало похуже.

Его чуть не сбила легковая, он не услышал ни визга колес, ни брани шофера, а видел лишь кинотеатр, на фасаде насмешливую Лоллобриджиду да надвигающийся с невероятной быстротой стеклянный ларек. Он успел подумать, что Джина ничто по сравнению с той, плавающей над бутылками за стеклом, и, протягивая в окошечко рубль, краем глаза заметил человечка, отрывающего раку ноги. Эк некстати мылится он тут, да и я делаю что-то не то, посожалел Феликс и попросил портвейн. Мокрая рука сверкнула толстым золотом, сгребла рубль и выдвинула недолитый стакан портвейна. Теперь обстоятельства диктовали Феликсу. Он осушил стакан, не чувствуя вкуса, и, придав голосу уверенность, с идиотской улыбкой спросил:

— Ожерелье на шее, мадам, из зубов тихоокеанской акулы?

Человечек поперхнулся в кружку, а торговка схватилась за грудь.

— Как? Чистое золото и слоновая кость, — но тут же обдала такой ненавистью, что Феликс отшатнулся. — Ты своих шлюх мадамами обзывай, а меня — товарищ продавец.

— На улице весна, солнце, нельзя быть такой злой, товарищ продавец. Адью! — сказал Феликс и приложил палец к берету.

— Что?! Б…..? — и в ларьке последовал взрыв такой силы, что Феликс поспешил удалиться, а из оконца змеей выползла фига и закачалась на лотке.

Он шел по площади, с головой, полной музыкального смеха. Смеялась Ада Юрьевна. Ну как, Феликс Васильевич, познакомился? Нашел подружку? Он улыбнулся. Сияло солнце, и площадь полна мотоциклетной гари. Ишь, разъездились… Весна!