Кафе утраченной молодости - Патрик Модиано

Уже позже, когда мы шли пешком по улице Настоятельниц к дому, где должна была состояться встреча, я успокоилась. К счастью, Ролан ничего не заметил. Жаль, что мы не отправились дальше. Мне бы хотелось показать ему место, где я жила шесть лет… как это было давно, в прошлой жизни… После смерти матери у меня осталась одна лишь связующая ниточка, Ги Лавинь, ее друг. Я догадалась, что это он оплачивал нашу квартиру. Иногда я вижусь с ним, он работает в Отей, на автобазе. Но мы никогда не говорим о прошлом. Он такой же молчун, как и моя мать.

В комиссариате мне стали задавать вопросы, на которые я была обязана отвечать. Поначалу я так стеснялась, что полицейский заметил: «Ты не слишком разговорчива». Точно так же можно было бы сказать и матери, и Ги Лавиню, попадись они в руки полиции. Я не привыкла, чтобы мне задавали вопросы. Меня очень удивило, что я привлекла чье-то внимание. Во второй раз, в комиссариате Гран-Карьер, полицейский оказался более заботливым: мне понравилась его манера вести беседу. То есть он дал мне возможность говорить откровенно, говорить о себе, и, кроме того, я видела перед собой человека, который интересовался моими делами. Но у меня не было опыта, и я не могла нормально отвечать. Ну, разве что на вопросы типа: «Где вы учились?»

— В монастырской школе Сен-Венсан де Поль, а потом в муниципальной школе на улице Антуанетт.

Я постеснялась сказать ему, что меня не приняли в лицей Жюль-Ферри. Но потом сделала глубокий вдох и все-таки призналась. Он наклонился ко мне и мягко произнес, словно сочувствуя: «Тем хуже для лицея Жюль-Ферри». Это настолько поразило меня, что я чуть не рассмеялась. Он улыбался и смотрел мне в глаза таким же ясным взглядом, как и у моей матери, только более нежным, внимательным. Потом он спросил о семье. Я чувствовала к нему доверие и кое-что рассказала: мать из деревни в Солони. Приехав в Париж, она, несмотря на свою молодость, получила место в «Мулен Руж», так как у директора, господина Фурсе, в тех краях есть имение. Отца своего я не знаю. Родилась я в Солони, но после приезда в Париж больше никогда там не бывала. Вот почему мать часто повторяла: «У нас больше нет крыши над головой».

Он слушал меня и что-то записывал в своем блокноте. У меня возникло новое чувство: пока он писал, мне становилось гораздо легче на душе. Меня больше не касалось прошлое, словно я говорила не о себе, а о ком-то другом, и при этом я испытывала облегчение от того, что за мной записывают. Записано черным по белому, а следовательно, окончено, зарыто в могиле, где похоронены имена и даты. Я говорила все быстрее и быстрее, слова лились беспрестанно: «Мулен Руж», мать, Ги Лавинь, лицей Жюль-Ферри, Солонь… Со мной ведь никто никогда раньше не разговаривал. Какое облегчение! Завершился целый этап жизни, жизни «предписанной» извне. Отныне я сама могла решать свою судьбу. Все началось с той ночи; но чтобы я была окончательно свободна, мне хотелось, чтобы полицейский вычеркнул все, что он про меня написал. Я была готова дать ему новые сведения, назвать иные имена, рассказать о другой, воображаемой семье, о той семье, о которой мечтала.

В два часа за мной пришла мать. Полицейский сказал ей, что мне ничего не будет. Он не спускал с меня своего внимательного взгляда. В учетной карточке значилось: бродяжничество в несовершеннолетнем возрасте.

На улице нас ждало такси. Когда меня спрашивали об учебе, я забыла сказать, что несколько месяцев посещала школу, которая располагалась по этой же стороне улицы, чуть дальше, чем полицейский комиссариат. Я сидела в столовой, а мать приходила за мной после полудня. Иногда она запаздывала, и тогда я выходила на бульвар и ждала ее на скамейке. Тогда-то я и обратила внимание, что улица с каждой стороны называлась по-разному. И теперь она пришла за мной, но уже не в школу, а в полицию. Странная это улица с двумя названиями, которая, кажется, сыграла некую роль в моей жизни…

В такси мать время от времени озабоченно поглядывала на счетчик. Она сказала водителю остановиться на углу улицы Коленкур, и, пока доставала из кошелька деньги, я поняла, что у нее их хватало всего на поездку в один конец. Остаток пути мы прошли пешком. Я шла быстрее матери, оставив ее позади. Потом остановилась и стала ждать, пока она догонит меня. Мы долго стояли на мосту, что возвышался над кладбищем, и откуда, чуть ниже, виднелся наш дом, и мне все казалось, что матери тяжело дышать. «Ты очень быстро идешь», — выговорила она. Сейчас мне пришла в голову одна мысль: а может быть, тогда я просто хотела вытащить ее из этих узких рамок, в которые была заключена ее жизнь? Если бы она была теперь жива, кто знает, может, мне и удалось бы открыть перед ней новые горизонты.

Прошло три или четыре года: одни и те же пути, одни и те же улицы; но все же с каждым разом я уходила все дальше и дальше. Сначала только до площади Бланш. Я с трудом могла обойти вокруг нескольких домов… Маленький кинотеатр на бульваре в нескольких шагах от дома; сеанс начинался в десять вечера. Зал обычно пустовал, кроме субботы. Ленты все были о дальних странах, о Мексике или Аризоне. Я не обращала внимания на сюжет фильма, меня интересовали пейзажи. Потом я выходила на улицу, и Аризона смешивалась у меня в голове с бульваром Клиши. Цветные неоновые вывески были точь-в-точь как в кино: изумрудно-зеленые, темно-синие, песчано-желтые… Цвета были слишком яркие, и от этого казалось, что ты находишься по ту сторону экрана, или же во сне… Ну, или в ночном кошмаре, когда как. Скорее это все же был кошмар, потому что я очень боялась и не смела идти дальше. Нет, вовсе не из-за матери. Если бы она заметила меня одну, идущую в полночь по бульвару, то вряд ли я услышала от нее хоть один упрек. Она бы спокойно велела идти домой, так, словно и не удивилась бы, увидев меня на улице в столь поздний час. Кажется, я выбирала темную сторону улицы, потому что чувствовала бессилие матери.

Первый раз меня забрали в Девятом районе, в самом начале улицы Дуэ, в круглосуточной булочной. Был уже час ночи. Я стояла у табльдота и ела рогалик. К этому времени в булочной собирается всякий странный народ; приходят посетители из кафе «Сан-Суси», что напротив. Потом туда вошли двое в штатском и стали проверять документы. У меня с собой ничего не было, и тогда они спросили, сколько мне лет. Я сочла за благо сказать им правду. Они отвели меня в свою машину, где уже сидел блондин огромного роста в овчинной куртке мехом внутрь. Кажется, он был с ними знаком. А может быть, сам был полицейским. Он тут же предложил мне сигарету, но один из тех, кто меня привел, сказал: «Ты что, она еще слишком маленькая… это вредно». Они были друг с другом на «ты».

В комиссариате я назвала свое имя, фамилию, дату рождения, адрес, и они все это занесли в картотеку. Я объяснила, что моя мать работает в «Мулен Руж». «Ага, ну тогда мы ей позвоним», — сказал один из парней в штатском. Тот, что писал протокол, дал ему номер телефона «Мулен Руж». Полицейский стал крутить диск, глядя при этом мне в глаза. Я порядком струхнула. Он произнес в трубку: «Могу я поговорить с госпожой Женевьевой Деланк?» Я не выдержала его взгляда и опустила глаза. А потом услышала: «Нет… не нужно…», — и он повесил трубку. Теперь он улыбался. Хотел напутать меня… «Ладно, на этот раз тебе повезло. Но если тебя заберут опять, мне придется сообщить твоей матери». Он поднялся со стула, и мы вышли на улицу, где нас уже ждал тот блондин. Я села в их машину на заднее сиденье. Полицейский сказал, что отвезет меня домой. Он тоже говорил мне «ты».

Блондин вышел на площади Бланш, около аптеки. Непривычно сидеть на заднем сиденье, да еще когда за рулем полицейский.

Машина остановилась прямо у дверей. «Ну, ступайте к себе. И больше так не делайте», — он снова перешел на «вы». Кажется, я пролепетала что-то вроде «спасибо, мсье» и направилась к воротам. Там я оглянулась — он выключил двигатель и не спускал с меня глаз, словно хотел убедиться, что я точно дойду до своей квартиры. Поднявшись к себе, я выглянула в окно — машина все еще стояла. Я приникла к стеклу и стала ждать; мне было интересно, как долго она простоит здесь. Потом мотор взревел, машина развернулась и исчезла за углом. Я испытала чувство тоски, той тоски, которая часто приходила ко мне по ночам и которая была сильнее страха, тоски оттого, что я отныне предоставлена самой себе. И помощи ждать неоткуда — ни от матери, ни от кого-либо еще. Как бы мне хотелось, чтобы он всегда оставался здесь, под окном, словно часовой на посту или, вернее, словно ангел-хранитель, неотступно следящий за мной.

Но потом тоска пропала, и я снова ждала, пока мать уйдет на работу, чтобы выскользнуть на улицу. Я спускалась по лестнице, и сердце мое стучало так, будто я шла на свидание. Больше не нужно лгать консьержке, выдумывать оправдания, спрашивать разрешения… Зачем? Да и у кого? Я даже не была уверена в том, что вернусь обратно.

Выйдя на улицу, я уже не пряталась в тени и шла по стороне «Мулен Руж». Уличные огни теперь казались мне еще более яркими, чем в кино. Меня охватывало пьянящее чувство легкости… Нечто подобное я испытала в «Сан-Суси», когда выпила бокал шампанского. К чему съеживаться и прижиматься к стенам? Чего бояться? Нужно было с кем-то познакомиться — для этого было достаточно зайти в какое-нибудь кафе.