Не подавать виду - Володя Злобин

зашипев, что учился в другом городе и не знает никакого Чирика.

После я нашёл в кармане записку с нагаданным Кешей:

— Абсолютно весь страх содержится в том, что среди нас есть те, кто знает что-то такое, чего не знает никто другой.

Всё-таки Кеша не был неудачником. Он притворялся куда лучше меня. Жентмуны не тронут его.

Они то не давали о себе знать, то без устали преследовали меня. Их появление нельзя было предугадать. Оно случалось само собой, когда отлаженный ход жизни давал сбой и ты нарушал границы, установленные для твоего же блага.

В последний раз жентмуны пожаловали вместе с переписью населения. Переписчица — студентка со строгим хвостом на затылке — сначала задавала вопросы о работе и источниках средств к существованию, а затем, отложив очки, строго спросила:

— Считаете ли вы себя журливым?

— Кем? — прохрипел я.

— Журливым. То есть склонным к журьбе.

Я продолжил отвечать так, будто ничего не произошло. Переписчица же делала вид, что ничего не спрашивала. Она смотрела на меня из-за очков, ручка её чиркала что-то, но когда я украдкой взял её и проверил — чернила оказались давно иссохшими.

Я думал, что жентмуны хотят лишить меня разума. Они не станут нападать открыто, а изведут изнутри, заставят сомневаться в себе. Или сделают меня... ими. Я начал пить и нередко ловил осуждающие взгляды жены. Сменил кучу работ, стал забывчив. Сын всё чаще избегал моих пьяных нравоучений. А я всё чаще жвал друзей в баню. Так нараспев и приглашал: «Жвалю в баню́!». Жвалю, жвалу, жвали... Нет кого? Жвалó. Как правильно-то? Люблю поковеркать слова. Всё-таки хорошая буква: жужжащая, растопыренная. А почему баня-то? Потому что в бане самцы придирчиво осматривают друг друга.

Когда сын вступил в подростковую пору, я стал тайком просматривать его телефон. Подозрения оправдались — отпрыск записывал ролики о том, что вокруг творится что-то неладное. Он даже меня выкладывал под меткой #папапсих. На одном видео сынок скомкано объяснял, что в день родительского собрания вернулся домой раньше обычного и обнаружил на холодильнике записку:

— Когда мы учились, мы всё делали. Когда мама наша училась, она всё делала. Когда бабка наша училась, она всё делала. Когда жмыло наше училося, оно всё делало. Ты думаешь, мы не знаем? У нас есть свои тик-токи, у нас есть свои тик-токи, у нас есть свои тик-токи!

Я никак не мог распознать почерк — куриный какой-то, трёхлапый. Кто это написал? Я, что ли? Ах сынок-сынок! Зачем же ты всё рассказал! Тебе нужно было лучше жаметать следы.

— Сына! Зайди ко мне пож-ж-ужать!

Меня непреодолимо тянуло что-нибудь ожвучить. А ещё мне страшно хотелось поговорить с сыном. Узнать, чем он увлекается. Спросить, как его жовут. Хотя о чём это я? Какие «жовут»? Зовут, конечно. Спросить, как его зовут.

В голове было свободно, только чистая страсть узнать о себе.

Сын стоял в конце коридора, схватившись за ручку входной двери, и испуганно смотрел на меня. Из другого конца коридора на него смотрел я. Почему ты пятишься, сынок? Что ты увидел во мне?

Расскажи. Нам есть о чём потолковать.

Внезапно раздался звонок. Не несколько весёлых дружеских трелей, не настойчивый дребет заливаемого соседа, а одно уверенное нажатие. Будто за дверью знали, что откроют, будто могли вообще не звонить, но вот, соизволили.

— Мама!