Поворот ключа - Дмитрий Притула

Он мало занимался сыном, перепоручив его воспитание жене и няне, однако в долгих отсутствиях постоянно скучал по нему. Сейчас он согласен был терпеть ложь в семье, только бы никто не отнимал у него надежду, что вот уже через несколько лет сын станет ему лучшим другом.

Сережа рос тихим, замкнутым мальчиком, но Казанцев чувствовал, что сын тянется к нему, и это давало надежду, что жизнь Казанцева не полностью зашла в тупик.

Сейчас лежал он в высокой траве, и трава охлаждала жар его тела, сквозь дрему Казанцев увидел смутную сперва зелень листвы, подпаленную солнечным блеском, и вновь услышал пенье птиц, и тогда рывком сел, сжал ладонями лицо и для верности похлопал себя по щекам, встал и, чуть качнувшись, побрел к пруду, и там, выбрав клочок воды, свободный от зелени, встал на колени и лицом упал в воду, затем выпрямился, стряхивая капли, помотал головой, и уже ясность была в голове, и тогда Казанцев пошел под гору к Слободе.

Он прошел мимо оранжереи, свернул направо в узкий переулок и уткнулся в двухэтажный дом — здесь и жила Раиса Григорьевна. Когда-то она учила Казанцева английскому языку и с восьмого по десятый класс была его классным руководителем. Ни у кого не было сомнений, что она любит всех своих учеников и живет только школой, родители ее учеников знали о ее любви к их детям и, в сущности, беспощадно эксплуатировали эту любовь. Она продолжала дружить со своими учениками и после того, как они закончат школу, ходила к ним в гости, и даже ездила в другие города, не предупреждая их о своем приезде, считая, что и они могут всегда прийти и приехать к ней.

Казанцев вошел в дом и увидел у стола Раису Григорьевну.

— Здравствуй, Володя, — сказала она. — Хорошо, что пришел. Как раз ты мне и нужен. Надо посоветоваться с понимающим человеком.

Она почти не изменилась — так же суха и чуть сутула, курит тот же «Беломор», говорит чуть скрипучим низким голосом.

— Надолго приехал?

— Три дня.

— Все в порядке?

— Почти. О чем вы хотели посоветоваться?

— Дело вот какое. Я хочу уйти из школы.

— Как это?

— Очень просто. Я устала. Это ведь понятно? И устала именно от классного руководства. Ты же знаешь, что я ненавижу урокодавателей. Нет души — уйди из школы. И ты знаешь, что родители и ученики никогда со мной не церемонились. Коля или Игорь сбежали из дома — первым делом родители идут ко мне. Мать уезжает в командировку — сына отдает мне, а не своей подруге. Ребенка забрали в детскую комнату, туда идет не отец, а я. Так было, так и есть. Эти заботы по мне. Ты в девятом классе бросил учиться — причину вспоминать не будем, скажем — дурное влияние улицы, — я запирала тебя в этой вот комнате и не выпускала, пока ты не отчитаешься за все уроки. И ведь бунта никогда не было. А почему, Володя?

— Я считал, что вы имели право вмешиваться в мою жизнь.

— Именно имела право. А теперь чувствую — не имею. Потому что устала. Ты как-то прибежал в десять вечера и сказал, что Витя Вакулин может попасть в беду. Я не стала говорить — мол, подождем до утра. По грязи мы пошли во Второе Фонарево. Оказывается, он собирался драться из-за девочки и пустить в ход нож или, как вы говорили, пику. Тогда еще из-за девочек дрались — плоды раздельного обучения. Сейчас я бы тоже пошла с тобой, но это мне было бы очень тяжело. То есть либо я устала, либо становлюсь благополучной. И несколько раз я не ходила. Ничего не случилось. Но я боюсь, что когда-нибудь не пойду или не поеду, хотя во мне будет нужда, и случится что-нибудь непоправимое. А это — дети. Словом, строится новая школа, и гороно сватает меня туда завучем. А школа новая, самая современная. Я устала от детей, но опыт-то у меня есть, и я думаю, что молодых учителей мне есть чему поучить. Вот как ты считаешь? Мне пятьдесят один год. Это тоже учти. Тридцать лет в школе. Двенадцать выпусков. И давали самые трудные классы.

— И спешно нужно дать ответ?

— Время пока есть.

— У вас выпускной класс?

— Да, еще две недели. Вела шесть лет.

— У вас два месяца отпуска.

— Думаешь, отдохну и снова буду в форме? Не буду, Володя.

— Да жалко, я думаю.

— Жалко, конечно. Еще поговорим. У меня на тебя есть некоторые планы. Нужна твоя помощь. Успеем поговорить. Ты плохо выглядишь, Володя. Что с тобой?

— Я очень болен, Раиса Григорьевна. — Ей он не мог солгать и потому не удержался от жалобы.

— И что болит?

— Надпочечники. Опухоль. И нужно оперироваться.

— Жить мешает? Работать мешает?

— И жить, и работать невозможно.

— Ты меня прости, Володя, это не ко времени, но ты мне сейчас нравишься. В тебе нет ухарства. В прошлый раз оно меня насторожило — уж слишком ты хозяином по жизни ходил. Мне нравится твоя работа, Володя. Я ее не представляю, конечно, но то, что ты мне рассказывал, мне нравится. Отдохнуть успеешь. Оперируйся. Я ничего не понимаю в медицине, но чувствую, что все будет хорошо.

А все-таки странно устроен человек: как уж хочется верить, что все будет хорошо, вот стоит человеку, вовсе далекому от медицины, сказать, что все будет в порядке, и уж рад верить ему, и точно — все будет хорошо.

— И как Надя переносит твою болезнь?

— У нас у всех достанет сил перенести несчастье ближнего.

— Не лги.

— Это Ларошфуко. Она хорошо переносит мою болезнь.

— Не лги. Она добрая и интеллигентная.

Это уж Раиса Григорьевна непривычно для себя лукавит — они с Надей друг другу не понравились. Пять лет назад Раиса Григорьевна приезжала к ним на несколько дней (как обычно, без предупреждения, просто посмотреть на их житье-бытье). Надя не понимала, зачем это Раиса Григорьевна вмешивается в чужую жизнь, правда, та не вмешивалась, а просто поговорила и улетела, хотя для нее жизнь Казанцева не была жизнью чужой; Раисе Григорьевне, хоть она этого не сказала, Надя не понравилась…

— Как наши-то? — спросил Казанцев, чтоб закончить разговор о себе.

— Будет тебе, Володя.

— А все-таки?

— А кто?

— Владик Васильев?

— В экспедициях.

— У него один?

— Двое. Чудо-парни.

— Женя Дорофеев?

— Все плавает. В прошлом году прислал открытку, обратный адрес — Индийский океан. Он прежний: открытку прислал на школу — любит эффекты.

— А Лена Максимова?

— Вспомнил Леночку? Думала — забыл.

— Я все помню.

— Хорошо, что приехал. С Леночкой беда. Все собираюсь к ней зайти, да отчего-то неловко. Мы не очень-то ладили с ней. Вернее, ладили, но не дружили. Тут я виновата — просмотрела что-то. И хорошо, что ты приехал.

— Так что с ней?

— Беда с ней. Говорят, пропадает Леночка. Три года назад она разошлась с мужем, я его не знала, что у них случилось, тоже не знаю. А полгода назад сын у нее погиб. Нелепость какая — упал из окна четвертого этажа. Четыре года, воробышек какой-то, птенчик. Мы сделаем вот что: зайдем-ка к Лене в гости. И зайдем сегодня же. У тебя первый день? Чаепитие в семье?

— Да. Но к вечеру я освобожусь. Часам к девяти.

— Вот и хорошо.

— Незваные гости, надо сказать.

— Ты можешь приходить когда угодно, Володя, — сухо сказала Раиса Григорьевна, — но человек, к которому ты пришел, должен быть уверен, что ты друг. А дружба, имей это в виду, Володя, понятие круглосуточное. Все! Встречаемся в девять часов на автобусной станции.

5

Константин Андреевич не ошибся, по стуку в дверь определив, что пришла Анна Васильевна. Это и точно была она.

Кондитер на лимонадном заводе, Анна Васильевна от работы со сдобным тестом — зефиры, пирожные, кексы — сама стала как бы сдобной — пышнотелая, с тонкой белой кожей, круглолицая, с глубокими ямочками на щеках и подбородке, весела так, что всякий момент готова взорваться смехом и потом долго утирает слезы. Тугая, гладкая, с рыжеватыми, даже золотистыми волосами, ходит она медленно, как плывет, и своим появлением напомнила она Константину Андреевичу, что пора бы и за дело приниматься.

— Все так, — рассуждала она, — помидоры по полтора рубля три килограмма, так, треска — это будет жареная в томате — три килограмма, в холодильнике колбаса, сыр, мясо — дело, это дело. Вот я говорила, что красную рыбу, икорку это уже не осилить, пожалуй, никому и в горло не пойдет.

— Да, пожалуй, икру и семгу нам не поднять, — согласился Константин Андреевич.

— А вот и выход. Если, предположим, достать сиг за рубль восемьдесят и посолить как следует, то будет это, скажем, вкуснее любой семги, — и она, верно, снова подумав, что сиг может быть вкуснее семги, закатилась в смехе, да надолго, да так заразительно, что засмеялся и Константин Андреевич — радостно ему слышать ее смех, безудержный и сдобный. — Так я посолила, а сегодня попробовала — вкуснее любой краснорыбицы. И вкуснее, и мягче.

— Вот и молодец, — похвалил Константин Андреевич, — без тебя бы мы пропали. Уж не свадьба была бы, а так — попойка под селедку.