Свобода даром не нужна - Андрей Дышев

Он снова стал думать про пиво, про янтарные пузырьки, прилипшие к стенкам бокала, про веселую радужную пену, но этот образ уже плохо клеился к сознанию, и его настойчиво вытесняла кружка, которую Кабанов сжимал в руке.

Нет-нет, он все равно не будет пить помои! Не будет! Он может запросто выпить из речки. Из озера. Даже из лужи. Что такое лужа? Это вода, разлитая по земле. Не больше и не меньше. Впрочем, эту воду, которая в кружке, тоже разлили по земле. Подумаешь, глина! Из глины делают посуду. Это самый экологически чистый материал! От пластмассы скорее помереть можно, чем от глины…

Кабанов приподнял голову и посмотрел на кружку. Ему понравился ход его мыслей. Он поднес кружку к носу, понюхал. Вроде ничем не пахнет. Сделал глоток… И уже не смог остановиться, пока не допил до конца.

Вот и все. Ничего страшного. Вода прекрасно обустроилась в желудке, разжижила кровь, потекла по сосудам, и весь организм воспрянул, вздохнул, и в голове просветлело, и Кабанов почувствовал себя цветком, ожившим после проливного дождя.

И понял он, что теперь готов съесть что-нибудь. Он будто завоевывал сам себя, брал одну высоту за другой, точнее, одну низину за низиной, одна глубже и темнее другой. Он был спелеологом, опускающимся в мрачные подземные глубины, и каждый покоренный метр глубины был победой над достоинством.

Он уснул с греющим душу ожиданием горячего супа, который непременно съест, потому как он уже способен сделать это, у него открылись новые возможности, и это – почти божий дар, талант, присущий не всякому смертному.

Но пробуждение оказалось мучительным. Из теплой бездны забытья он выползал медленно, с неимоверным усилием делая каждый шаг, но и шаги были условными; Кабанову казалось, что он ползет вверх по крутому склону, а на него низвергаются потоки ледяной воды; его трясло в лихорадке, тяжелый липкий пот обволакивал его тело, и озноб проникал до самых костей…

Он с трудом открыл глаза. Его колотило так сильно, что дрожал подбородок и клацали зубы. Кабанов чувствовал свое мылкое, отвратительное тело, и оно представлялось ему налипшим на обувь большим комком грязи, от которого хочется избавиться. Он что-то промычал, подтянул к себе край тряпки, прижал ее к груди, тщетно пытаясь согреться. Голова раскалывалась от боли, перед глазами плыли темные круги. «Я умираю?» – подумал он с равнодушием и тихо заскулил, возможно, мысленно. Сквозь трубный звон в ушах до него доносилось квакающее пение, и эти звуки представлялись ему парящим в черноте воздушным змеем; вот он делает петлю, вот ввинчивается в спираль и порхает, порхает, потом вдруг разбивается на зеленые трапеции, похожие на новогоднее конфетти, и каждый звук кувыркается подобно осеннему листочку…

Он снова провалился в небытие, состоящее из обрывков звуков, видений и ощущений. Его качало, он куда-то плыл на своем «Мерседесе» и лихо крутил пристроенную вместо рулевого колеса игральную рулетку. Шарик каждый раз выпадал на зеро, а Кабанов упорно ставил на число 22. Он проигрывал здоровье и с каждым оборотом рулетки чувствовал, как силы покидают его… Вот он уже не способен крутануть рулетку, не способен поднять голову, крикнуть… А крикнуть так хочется! Позвать жену: «Оля! Оля!» Но Оля, голая, чернокожая, обрюзгшая, с большим волосатым горбом на спине, не слышит его воплей, она склоняется над ним, дышит кисло и слюняво и ставит ультиматум:

– Я не хочу спать рядом с покойником!

– Нет! Он еще живой!

Это крикнул Кабанов. Но почему он говорил о себе в третьем лице? А как же еще говорить, если он сам видит себя – большое бесформенное тело, похожее на сгоревшую, покрытую чешуйчатой сажей кулебяку. Он поджал к животу ноги, голову закрыл ладонями и дрожит, дрожит, а над ним поднимается удушливый сизый пар цвета дешевого тоника. И Кабанов крутил это тело, рассматривая со всех сторон, принюхиваясь и морщась. А нары деформируются, у них вырастают бортики, и они тянутся вверх, окружая лежащее тело, и вот уже прорисовываются контуры продолговатого ящика, и дело только за крышкой. Надо закрыть! Заколотить гвоздями, чтобы зловонный пар не вырвался наружу, как из парового котла. И в яму! В яму!

– Закопаем в карьере. Там прохладно.

– Я тебя сейчас самого закопаю! Уберите руки! Не смейте его трогать…

По Кабанову текли струи пота. Он шевельнул рукой и услышал, как чавкнула подмышка. «Мама!» – позвал он, но звук уперся в мокрую доску. Ага, значит, все-таки бортики уже выросли. Но здесь парко, как в бане, а обещали холод… Нет, все-таки холодно, очень холодно. Кабанов уже не замечает, когда ему жарко, а когда – холодно. Он многого не замечает. Например, что Ольга горбатая. Разве горбатых берут в фотомодели? Она снималась для обложки журнала «Вожделение». Очень неудобно читать такой журнал – все равно что в подзорную трубу смотреть. И на стол его не положишь – выпирающий горб будет мешать… Купите меня! Купите! Кабанов хотел помахать рукой, чтобы подманить доверчивых покупателей, но гипсовая рука не шелохнулась. Тогда он принялся исправлять ценник. Сколько же тут нулей? Ого, какую цену заломили! Потому никто не покупает. Кабанов принялся стирать нули пальцем, но они не стирались, а деформировались, размазывались по ценнику, как масляные… Нет, нет, он не то делает! Эти нули стоят спереди, они означают тысячные, миллионные доли числа. Он вообще ничего не стоит, у него глубоко отрицательное значение, в него надо вложить баснословные средства, чтобы он стал стоить копейку…

Горячая ложка коснулась его губ. Не раскрывая глаз, Кабанов потянул в себя. Язык обожгло чем-то очень вкусным, напоминающим теплый дом, кухню, муху, бьющуюся в окно, мурчащего кота…

– Оля! – хотел крикнуть он, но получился едва слышимый шепот… нет, даже не шепот, а тихий выдох со слабым очертанием слова.

– Зойка, – поправил чей-то голос. – Давай еще ложечку! Открывай ротик… Во-о-от так, хорошо! Умница… Теперь еще одну…

Он послушно разжимал губы и втягивал в себя жизнь. На пятой или шестой ложке он устал, несколько капель супа вылилось из расслабленного рта… И он снова ушел из этого мира туда, к горбатой фотомодели, «Мерседесу» с рулеткой и вечным зеро… Иногда Кабанов пробуждался в полной тишине и видел горящую свечу – мутно, словно смотрел на нее сквозь запотевшее стекло. Он пытался сфокусировать зрачки, но пламя от этого начинало трепыхаться, в панике метаться, словно хотело сорваться с фитиля, как собака с цепи, и спрятаться куда-то, подальше от взгляда Кабанова. Кабанов опускал свой многотонный взгляд осторожно, как опытный крановщик делает «майну», и взгляд его придавливал лежащую на земляном полу женщину. Он узнавал ее, это была фотомодель Оля… то есть Зойка. Она спала, скорчившись от холода, прижавшись щекой к костлявому локтю с татуированным якорем… В другой раз Кабанов просыпался от гавкающего многоголосья; слова катались по тесной норе, словно тяжелые, набитые чем-то порочным и постыдным мячи:

– …а мне не нравится, что ты валяешься на входе!

– Он живет вместо меня!

– Разводишь тут заразу! У сортира его место!

– Я тебя, Зойка, могу к себе пустить…

– Довольно с нас одного дармоеда! Много ты еще на себя повесить хочешь?

– Пусть он сначала с мое послужит…

– А вдруг он бешеный и кусаться начнет?!

– Вот что, тарань трухлявая! Не лапай меня! Еще раз тронешь – по фарватеру врежу!

Потом снова следовала черная разделительная полоса, и вновь его губ касался обточенный и теплый край ложки. Кабанов тянулся к нему, норовил засосать его, словно материнский сосок, чтобы не выпустить уже никогда и жить с ним во рту; так было спокойнее, от одного прикосновения к губам под ним переставала бешено крутиться земля, не качался «Мерседес», не вращалась рулетка, и ангелы обкладывали его со всех сторон бархатистыми крыльями и голубиным воркованием.

Однажды он почувствовал свое тело – от пальцев ног до уха, онемевшего от лежания. Сила гравитации притягивала его к нарам, и тело распласталось на досках, словно камбала на песчаном дне. Кабанов лежал с открытыми глазами и видел перед собой неструганый край доски с взъерошенными занозами, напоминающий скелет кильки.

Он приподнялся на дрожащих руках, отрывая себя от полки, к которой, казалось, уже давно прирос. «Во как меня всего выколбасило!» – подумал он и начал спускаться вниз. Задача оказалась непосильной, Кабанов потерял равновесие, не удержался и упал на пол. Долго лежал, кряхтел и подбирал под себя руки, чтобы снова приподняться.

Он доковылял до мастерской, приложив к этому неимоверные усилия. В мастерской никого не было, если не считать Бывшего, который, устроившись на полу, копался в тряпичной сумочке Полудевочки-Полустарушки. Из темноты коридора доносились приглушенные охи-ахи и скрежет лопат. «Снова песок грузят», – подумал Кабанов и, отдыхая после каждого шага, добрался до бака, зачерпнул кружкой, жадно выпил. Потом зачерпнул еще раз, но вторую кружку не осилил, вылил остатки в ладонь и обтер лицо.