Свобода даром не нужна - Андрей Дышев

– Я же предупреждал тебя: не трогай кочергу! Не трогай!

Кабанов же стонал недолго и вскоре затих посреди лужи. Он лежал, глядя в потолок, под ним что-то пузырилось, склизкие комочки глины, пропитанные бульоном, стекали по его щекам.

– Это все, – прошептал он едва слышно.

Толстуха и Командор оттащили его туда, откуда Кабанов начал трудный путь постижения сложных законов и правил подвала, который по святой наивности принял за вытрезвитель.

Глава 4

Он очень долго лежал в том месте, где нормальные люди появляются только по необходимости и обычно не задерживаются. Он уже не испытывал никакого дискомфорта – ни физического, ни морального – и мечтал только о том, чтобы его больше не били. Его уже не пугала темнота, пригашенную психику не возбуждали приступы клаустрофобии. Мало того, Кабанову хотелось вырыть нору – поглубже и потемнее – затаиться там и долго-долго не подавать признаков жизни. Несколько раз мимо него кто-то проходил, и Кабанов крепко зажмуривал глаза, чтобы не видеть ни того, кто это был, ни того, зачем он сюда приходил. Его не трогали, а все остальное его устраивало. Из-за жгучей боли в голове не было аппетита, но терзала жажда, и губы пересохли, и скрипел на зубах песок.

Кабанов пошевелился, приподнялся, пытаясь приложить к пульсирующему лбу ладонь, и почувствовал прикосновение рубашки к телу. Рубашка была пропитана чем-то холодным и скользким, пахнущим пищевыми отходами. Ощущение было отвратительным, и Кабанов попытался снять рубашку. Но уцелевшие пуговицы намертво присохли к ткани, и непослушные, потерявшие чувствительность пальцы Кабанова не смогли с ними справиться. Очень скоро он забыл про рубашку и перестал замечать ее лягушачье прикосновение.

Не без труда он поднялся на ноги и поплелся на свет, словно путник, заблудившийся в дремучем лесу и заметивший вдали отблески костра. В узком коридоре он встретился с Толстухой. Она толкнула его локтем, заставив посторониться и уступить ей дорогу.

– Падла! – сказала Толстуха. – Из-за тебя народ без еды остался!

И тут Кабанов вспомнил, как он опрокинул кастрюлю с супом. Новое, доселе не изведанное чувство заполнило его душу. Кабанов не знал, как оно называется и для чего предназначено. Оно было зыбким, радужным, словно тонкая пленка мазута на поверхности родника, и доставляло ему тихую, ноющую боль, а на ней сырым блином лежало осознание своей ничтожности, дешевизны. Словно он был манекеном в магазине одежды и продавцы напялили на него пошлую, дешевую курточку для самых бедных да прицепили к ней огромный ценник со смехотворной суммой. И вот он стоит на витрине, гипсовый идиот, и не может ни уйти, ни спрятаться от презрительных взглядов, ни даже покраснеть, потому как он манекен, нечеловек, грубая копия homo sapiens.

Кабанов зашел в мастерскую, вдруг показавшуюся ему центром жизни, культуры и духовности. Он поймал презрительный взгляд Полудевочки-Полустарушки, этого обезьяноподобного человечка, не поддерживающего никаких отношений со временем, не имеющего не только возраста, но, собственно, и лица. Но взгляд был – скрученный, как пружинка, скукоженный, невыносимый, подобно концентрированному сероводороду… Кабанов не знал, где ему встать, чтобы укрыться от этого взгляда. Только пристроился на эмалированном баке, как вернулась Толстуха и согнала его. Она была возбуждена, перемещалась по мастерской с необыкновенной для ее комплекции подвижностью, и за ней волочились запахи, прицепившиеся к ней в дальних закоулках подземелья.

– Девочки, время! Время! – поторапливала она, потуже затягивая пояс халата, чтобы обозначить талию на рыхлом, студенистом животе.

Ее усадили посреди мастерской, где было больше света. Полудевочка-Полустарушка с благоговейным трепетом принялась скручивать конфетные фантики в бабочки и вплетать их в сальные, слипшиеся пряди Толстухи. Зойка Помойка, растирая в пальцах смоченные слюной разноцветные карандашные грифели, наводила на одутловатой физиономии Толстухи макияж. Бывший ходил по мастерской кругами, незаметно подворовывая все то, что плохо лежало на столах, скептически поглядывал на Толстуху и, покашливая, делал замечания:

– Удручающая элиминация… А где свежесть? Где флюиды чувственности? Я не вижу в ней апертуры!

Толстуха, не вытерпев, рявкнула. Бывший тотчас забрался под стол и там, выгребая из карманов трофеи, надолго притих. Кабанов старался не шевелиться, по возможности мало дышать, чтобы не привлекать к себе внимание сердитой Толстухи. Но она все-таки злобно поглядывала на него и ворчала:

– Чего зенки вылупил, бажбан? Я тебе вовеки суп не прощу!

Зойка Помойка, размалевывая Толстухины щеки красным, старалась заслонить собой Кабанова.

– Хорошо получается? – волновалась Толстуха.

Полудевочка-Полустарушка уже закончила вплетать фантики, и теперь голова Толстухи напоминала вазу с конфетами. Толстуха вскочила с табурета, посмотрела на себя в мутный осколок зеркала, пригладила засаленные на груди складки и сама себе сказала:

– Пора, пора!

Потом глянула на свои ноги с потрескавшимися пятками и желтыми, гуляющими вразнобой ногтями и щедро полила их густо-сладким одеколоном. Полудевочка-Полустарушка вызвалась проводить красавицу. Когда они с громким песнопением удалились, Зойка Помойка подошла к Кабанову и прошептала:

– Этой ночью ее не будет, и ты можешь занять ее место.

– А куда она? – спросил Кабанов, жадно вглядываясь в темноту, где таяли фигуры женщин. Он подумал, что Толстуху выпускают на свободу, что совсем скоро она увидит солнце.

– К мужу, – ответила Зойка Помойка, тоже оборачиваясь на темноту и тоже с нескрываемой завистью.

– К какому мужу?

– К Командору… Они здесь женились. Такая свадьба была веселая! И теперь раз в неделю она ночует у него в кабинете. Когда возвращается, мы целыми ночами слушаем ее рассказы. Там так здорово! Подушки, ковры, угощения…

Кабанов померк. Дыхание свободы оказалось обманом. Он почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы, а ноги слабеют, сами собой сгибаются.

– Я больше не могу здесь, – сиплым от малодушия голосом прошептал он.

– Привыкнешь, – заверила Зойка Помойка и погладила его по плечу.

– Не хочу привыкать!

Зойка Помойка подняла глаза, глядя на почерневший от копоти свод.

– А что там хорошего? – произнесла она. – Холодно… Меня каждый день били. Сапогами по лицу. Больно, больно… А здесь я чувствую себя человеком…

– Что?! Человеком?! – воскликнул Кабанов и сильно оттолкнул Зойку Помойку от себя. Она сделала шаг назад, зацепила стул, на котором сидела Толстуха, и упала спиной в жирную лужу. – Человеком?! – повторил Кабанов. – Да ты… Ты… Ты на себя посмотри!! Ты же дно!! Общественный унитаз!! Урна!! Твои следы хлоркой присыпать надо, а от твоего смердящего дыхания противогаз не спасет!! Ты же ходячий навоз!! Концентрат общемировых помоев!!

Он хотел ее ударить чем-нибудь тяжелым, вроде кочерги, которой его ударил Командор, но под руку ничего не попалось. Из-под стола за ним наблюдал Бывший, гаденько хихикал и сверкал мелкими мышиными глазками. Не в силах больше смотреть на все это, Кабанов заполз в спальню, взгромоздился на полку, которую уже опробовал, сжался в комок, закрыл глаза ладонями и затрясся.

– Ненавижу… ненавижу грязь, быдло, уродов… ненавижу… – бормотал он и мучительным усилием воли пытался изгнать свою душу из этой зловонной ямы, протащить ее сквозь толщу глины и подкинуть высоко-высоко в небо, к солнцу, ветру, птицам…

Он лежал так долго. Сон не шел, а жажда мучила все сильнее. Мысли о воде становились навязчивыми, воображение рисовало то запотевшую бутылку минералки, то бокал пива с игривой пеной… Он тянул к нему губы, делал судорожный глоток… И тут он почувствовал движение воздуха, если, конечно, так можно было назвать ядовито-тягучую атмосферу спальни. Приоткрыл глаза. Перед ним стояла Зойка Помойка с кружкой в руке.

– Хочешь попить?

Он крепко сжал кружку, поднес ее к губам и сразу уловил тягостный запах. Вода была мутной, с бурым оттенком.

– Много вылилось на пол, – виноватым голосом объяснила Зойка Помойка. – Пришлось черпать обратно…

Кабанов скрипнул зубами, стукнулся лбом о доски. Нет, такую воду он пить не может. Даже если будет от жажды подыхать, ни единого глотка не сделает. Это выше его сил! Лучше уж умереть.

Зойка ушла. Кабанов продолжал сжимать в руке кружку. Бока ее были скользкими от жира, и кружка норовила выскользнуть. Тогда Кабанов продел палец в алюминиевое ушко… Нет-нет, он не может пить такую воду. Там и воды нет! Там помои, нагретые задом Толстухи. Это не питье, это добровольное самоубийство. Да это хуже самоубийства! У Кабанова бы рука не дрогнула выпить настоящий яд. Ибо яд – благородный напиток, он воспет в литературе, он часто упоминается в истории. Великие любовники, цари, правители, рыцари и разведчики прибегали к нему, и он становился для них лучезарной звездой, ведущей к выходу из мрака неразрешимых проблем. Но как можно пить помои? Это значит впустить их в себя, самому превратиться в помои!