Хут - Андрей Геращенко

Перчшинский как–то раз поднялся на крыльцо флигеля, но не стал входить внутрь, а достав из кармана склянку с мазью, намазал веки. Ганна осторожно наблюдала за паном из окна. Возле главного входа послышался какой–то шум, и Перчшинский, машинально поставив склянку с мазью на перила крыльца, пошёл узнать, что там случилось. Про склянку он так и не вспомнил и пошёл проверять, как идут работы в конюшне. Убедившись, что Перчшинский скрылся в конюшне, Ганна быстро выскочила на крыльцо, закрыла собой склянку, открыла крышку, макнула внутрь пальцем и поднесла к лицу. Мазь на ощупь была похожа на обычное коровье масло, по цвету была чуть зеленоватой и пахла можжевельником. Ганна быстро помазала правое веко и хотела сделать то же с левым, но в этот момент послышался недовольный голос Перчшинского, отчитывающего за какую–то провинность конюха. Блиниха поставила склянку на перила и юркнула внутрь флигеля. Сделала она это как раз вовремя, потому что Перчшинский вышел из конюшни и направился прямо к флигелю. Ганна хотела подсмотреть в окно, что будет дальше, но испугалась, что её заметят, и скрылась в глубине комнаты.

Дальнейшее она уже не видела, опасаясь попасться пану на глаза. Перчшинский внимательно оглядел крыльцо и, увидев стоящую на перилах склянку, удовлетворённо цокнул языком, быстро спрятал мазь в карман и, посмотрев на дверь флигеля, пошёл в свои покои.

Боль в глазах у Блинихи и в самом деле прошла. Но вместе с облегчением появилось новое, странное чувство. Всё вокруг оставалось прежним и вместе с тем менялось каким–то странным, необъяснимым образом. Её деревянная койка оставалась как бы прежней и одновременно с этим каким–то иным, новым зрением Блиниха вместо перин и одеяла видела теперь волчьи и козьи шкуры.

В дверь постучали и на пороге появился чернобородый крестьянин, который принёс ужин. В его облике, словно сквозь какую–то дымку, Ганна теперь отчётливо видела жуткие и неприятные черты — лицо исказилось, появилось ещё больше волос, широкий нос расплылся так, что превратился в самое обыкновенное рыло. Давно нечёсаные волосы на макушке сплелись в два небольших рога.

«Господи, да ведь это чёрт!» — испуганно подумала Блиниха и сделала шаг назад.

— Ты чего это? — удивлённо спросил чернобородый.

«Истинный чёрт!» — убедилась Ганна и, стараясь не подавать вида, притворно возмутилась:

— Прёшь чуть ли не на меня, вот и посторонилась.

Чернобородый поставил на стол принесённый ужин и молча вышел.

Проследив за ним в окно, Ганна отчётливо увидела висящий сзади голый, с небольшой кисточкой в самом конце хвост.

— Ну и образина! Так и есть — чёрт. А ну, выйду я на улицу. — Г анна осеклась на полуслове, взглянув на принесённый ей ужин.

На блюдах лежали окровавленные собачьи лапы и лошадиные кости. Рядом — горка желудей. В принесённом стакане вместо вина виднелась красная, ещё свежая, не успевшая загустеть то ли свиная, то ли ещё чья–то кровь.

Ганна зажмурилась, пытаясь избавиться от наваждения, некоторое время постояла с закрытыми глазами, наконец, попыталась осторожно открыть левый. На столе стояла самая обычная еда — искусно приготовленная, румяная дичь и неизвестно как сохранившиеся до весны яблоки и груши. Но стоило Блинихе приоткрыть правый, как тут же она вновь увидела собачьи лапы, лошадиные кости и горку желудей вместо фруктов. Закрыв правый глаз, Блиниха видела обычный стол, открыв — прежнее наваждение. «Да это не простая мазь, если она позволяет видеть то, что не всем положено видеть и знать, — рассуждала про себя Ганна. — В поганое место я попала — знать, и этот Перчшинский пан не простой, сильно с нечистой силой спутался. Надо мне отсюда завтра же выбираться, от лиха подальше».

Ужин не лез в рот, но Ганна, чтобы не вызывать подозрений, когда стемнело, незаметно выплеснула содержимое стакана за крыльцо, а дичь или то, что ею только казалось, скормила бродившим неподалёку собакам. Закрыв правый глаз, она съела два яблока и грушу и, открыв глаз снова, увидела, что горка желудей стала совсем маленькой.

Проснувшись с восходом солнца, Ганна вышла во двор. Теперь всё было совсем иным — по двору сновали не крестьяне, а черти с рожками и свиными рылами. Сам же роскошный особняк был скорее похож на огромный сарай, сложенный из чёрных промасленных брёвен. Стоило Блинихе закрыть правый глаз, как перед ней была прежняя картина.

— Что — во двор погулять вышла? — раздался позади Г анны знакомый молодой голос.

Блиниха обернулась и увидела позади себя панича. У него было такое же мерзкое поросячье рыло, а из–под волос торчали небольшие жёлтые рожки.

— Да вот — домой тянет. Загостилась я у вас. Может, уже отпустите, — Ганна старалась ничем не выдать своего волнения. — Попросили бы вы своего отца, а то мне боязно — уж очень строг.

— Мы, Перчшинские, такие — никому спуску не даём, — ухмыльнулся панич- чёрт. — Ну да ладно, я спрошу. Будь здесь — я слышал, что отец тебя и сам собирается отпускать.

— Слава тебе, Господи! — перекрестилась Ганна.

Панич поморщился и пошёл к отцу.

Блинихе хотелось бежать от страха прочь из этого заколдованного, нечистого места, где не только паны, но и дворня, как на подбор, оказалась из нечистых, но мысли о возможном вознаграждении заставляли её терпеть. К тому же ещё неизвестно, как бы поступили Перчшинские в случае её самовольного отъезда — нечистые, они и есть нечистые, от них можно что угодно ожидать.

«Господи, хоть бы отпустили! И зачем я только эту мазь трогала — лучше бы не видела всех этих страхов!» — Блиниха нервно мерила шагами флигель, ожидая известий от Перчшинского.

Часа через два появился пан в сопровождении сына. Блиниха загодя, чтобы не выдать себя неосторожным возгласом или взглядом, перевязала правый глаз.

— Что это у тебя с глазом? — подозрительно спросил старший Перчшинский вместо приветствия и пристально посмотрел на Ганну.

— Разболелся глаз — на свет больно смотреть, — пояснила Блиниха, полумёртвая от страха, что всё раскроется.

Перчшинский некоторое время смотрел на Ганну, затем, наконец, нарушил неловкое молчание:

— Сослужила ты службу хорошую мне. Правду люди говорили, что лучшей бабы мне не найти. Лучше любых докторов. Можешь ехать — тебя отвезёт тот же кучер, что привёз нас сюда. Поедешь в экипаже. Возьмёшь золота и серебра — там уже всё грузят. Чего больше хочешь — золота или серебра?

— Куда нам, холопам, золото — только лихих людей приваживать. Мне бы серебра, — пояснила Ганна, неожиданно вспомнившая предостережение хута.

— Одно серебро? — удивился пан.

— Ну, разве что немного золота. — замялась Ганна.

С одной стороны, в ней взыграла природная жадность, с другой же — Блиниха просто боялась, чтобы Перчшинский ничего не заподозрил.

— Завтрака не будет, — поезжай прямо сейчас. Там тебе в дорогу всё приготовлено, — сказал Перчшинский.

— Премного благодарна! — раскланялась Ганна, которая была только рада тому, что завтрака не будет, — несмотря на голод, она с содроганием вспоминала вчерашние собачьи и лошадиные кости.

— Скажешь своему пану, что в мае буду у него в Ректе, — сказал на прощание Перчшинский и, повернувшись, вышел во двор.

— Быстро доедешь — у нас лучшие лошади в округе! Да ты знаешь, — молодой панич улыбнулся и пошёл вслед за отцом.

Ганну усадили в уже хорошо знакомый ей огромный экипаж. Кучер, присвистнув, лихо стеганул лошадей пугой, и богато украшенная шестёрка вороных понесла карету прочь. Блиниху никто не провожал и лишь чернобородый лениво махнул ей рукой, когда экипаж пролетел через широко открытые ворота имения.

Перчшинский не обманул — в экипаже помимо сытного обеда Ганна обнаружила три больших жбана с серебром и один маленький жбанок с золотом. «Теперь заживём — и на выкуп, и на жизнь, и на новый дом хватит», — думала Г анна, глядя на мелькавший за окном, давно освободившийся от снега, покрытый свежей молодой зеленью перелесок.

Обед Ганна поначалу трогать боялась, но потом голод сделал своё дело — Бли- ниха осторожно развязала приготовленный для неё узел и обнаружила там жареную свинину и ещё тёплый каравай хлеба. Блиниха, не снимая повязки, осторожно поднесла мясо к лицу и понюхала. Свинина и пахла, и выглядела очень аппетитно. Блиниха, наконец, решилась и отправила первый кусок в рот. И мясо, и хлеб были вкусными, но Ганна, поев, тут же завязала остатки еды в узел, а крошки и небольшую кость выбросила за окно.

Шестёрка вороных без устали мчала Блиниху домой — лишь позади экипажа струилась длинная полоса придорожной пыли, взбиваемой быстро крутящимися колёсами. Ганна сняла повязку и чуть не вскрикнула — она сидела на огромном осиновом колу, к которому были привязаны жбаны с золотом и серебром. Впереди неё, тоже на колу, вместо кучера сидел чёрт в ливрее. Вместо шестёрки вороных перед нею было шестеро больших, сильных чертей, которые без видимых усилий быстро тащили кол вперёд, иногда потряхивая его на ухабах. Блиниха надела повязку и вновь оказалась в экипаже. «То–то я, дура, бахвалилась, что только у самого чёрта в бабах не была. Теперь побыла на свою голову! Господи, хоть бы домой доехать!» — Блиниха затравленно забилась в угол экипажа и принялась шептать знакомые молитвы. Но затем испугалась, что черти что–нибудь почувствуют и испуганно замолчала.